Марек Хласко
Благословение
© К.Старосельская, перевод на русский язык, 1991.
Дверь со скрежетом открылась, и в камеру вошел надзиратель. Был он высокий, худой; лицо землистое, под глазами темные круги - его донимала печень, и каждый, кто хоть сколько-нибудь здесь просидел, об этом знал; он сам вечно всем жаловался. Надзиратель громко кашлянул. Человек, сидящий на нарах, посмотрел на него выжидающе.
- Родители приехали, - сказал надзиратель. Голос у него был гнусавый. - Надо идти прощаться.
Сидящий на нарах молчал. Он разглядывал свои руки - большие, корявые, с потрескавшимися пальцами. Такие руки на первый взгляд кажутся неуклюжими и вроде бы неумелыми; нужно увидеть их за работой, чтобы убедиться, сколько всякого разного они умеют.
- Да, - сказал надзиратель и переступил с ноги на ногу. - Прощаться надо идти. Они с утра уже ждут, приехали первым поездом.
Сидящий встал, распрямился. Он был крупный, плечистый, с круглым лицом, и его остриженная под машинку темноволосая голова тоже была круглая как шар.
- Холодно сегодня? - спросил он. И стал растирать руки.
- Мы через двор не пойдем, - успокоил его надзиратель. - Просто спустимся вниз. Они там ждут.
Вышли из камеры. Надзиратель запер дверь. Пошли по коридору; заключенный впереди, спрятав за спину огромные ручищи. Навстречу двое арестантов тащили парашу. Один помахал конвоируемому и, подмигнув, сказал:
- Привет, приятель.
- Высшая мера, - сказал надзиратель. - Разговаривать запрещено.
Человек с парашей свистнул. Пошли дальше. Круглоголовый сказал:
- Мне во двор уже не выйти?
- Нет, наверно, - ответил надзиратель. Выражение лица у него было страдальческое, с самого утра он чувствовал, что вот-вот прихватит печенку. Они свернули в следующий коридор; шли очень медленно: заключенный в последнее время ходил мало, и у него болели ноги, обутые в тяжелые деревянные башмаки. Он кряхтел и спотыкался. Внезапно сказал:
- Ноги страх как горят.
- О-хо-хо, - вздохнул надзиратель. И пожал плечами. - Теперь уже недалеко.
Заключенный что-то пробурчал; ступать он старался осторожно. Не отрываясь смотрел на стены и вдруг сказал:
- Лампочка перегорела.
- Где? - спросил надзиратель. Оба остановились.
- Там, - сказал заключенный и поднял вверх свою громадную лапу.
Надзиратель поглядел. И вправду, одна из освещавших коридор лампочек не горела. Надзиратель покачал головой.
- Ну скажи на милость, - проворчал он. - Разве это лампочки? Зять мой купил на той недели три штуки, так две сразу перегорели. Пошел в магазин, обменять хотел, а ему говорят: «Вы что, смеетесь? Мы тут при чем? Какие дают, такими торгуем…» С лампочками теперь беда.
- Сколько стоит лампочка?
- Даже не знаю, - смутился надзиратель. И, насторожившись, спросил: - А тебе зачем?
- Да так.
Надзиратель внимательно посмотрел на него и сказал сердито:
- Идем, идем. Шутки вздумал шутить?
Пошли дальше вдоль закрытых дверей. Возле лестничной площадки дежурные арестанты мыли коридор. С шумом скребли пол щетками, насаженными на короткие черенки; пахло простым мылом и горячей водой. Когда они проходили мимо, один поднял потное лицо и шепнул:
- Браток, кинь чинарик, разживусь - отдам.
- Высшая мера, - сказал надзиратель. - Разговаривать запрещено.
- А кто чего говорил? - завелся тот. - Я, что ли, чего сказал? И не думал даже… - Он бросил щетку и с грохотом отодвинул ведро; надзиратель с круглоголовым прошли. Конвоируемый ступил неосторожно и зашипел.
- Сейчас, сейчас, - сочувственно сказал надзиратель. - Уже немного осталось.
Вошли в канцелярию, а оттуда в комнату, где ждали родители заключенного. Увидев входящих, они поднялись со скамейки.
- Можно поздороваться, - сказал надзиратель, и на его худом лице промелькнуло слабое подобие улыбки, но понять, что он улыбается, мог лишь тот, кто знал про его болезнь. - Можно сидеть. - И сам, поправив ремень с тяжелым пистолетом в кобуре, сел на стул у окна. Заключенный стоял посреди комнаты и жмурился; тут было гораздо светлей, чем у него в камере. Затем подошел к родителям; сперва поцеловал руку отцу, потом матери.
- Сегодня утром приехали? - спросил он.
- Ну, - ответил отец. Он был высокий, кряжистый; загривок вываливался из тесноватого воротничка; голос у него был зычный даже сейчас, когда-то он почему-то старался говорить шепотом. Сын на него не походил - ни лицом, ни повадками. - Целую ночь к тебе ехали, - строго сказал отец.
- В Ёдлове пересаживались?
- В Росташеве, - сказала мать, - теперь в Росташеве пересадка.
- Угу, - буркнул заключенный. Он норовил усесться так, чтоб полегче было ногам. Прислонился спиной к стене и вытянул ноги. И вдруг сердце у него заколотилось: он испугался, что отец - человек сурового нрава - велит ему встать: не любил отец, чтобы дети разговаривали с ним непочтительно. Заключенный вспомнил об этом и быстро спросил: - А чего там у Сидоровича?
- У Сидоровича? - раздумчиво повторил отец. Помолчал, подыскивая нужное слово, а потом сказал: - Да ничего - все то же. Лошадь вот только пала.
- Лошадь пала, - обрадовался заключенный. Он мечтал поскорее вернуться в камеру и снять башмаки. - Как же так?
- Пала - и прощай, - сказал отец. - Позвали ветеринара, да поздно, - он почесал в затылке, опять помолчал. Потом сказал наставительно: - К лошади подход нужен.
- Заканчивайте, - сказал надзиратель, поворачиваясь к ним. - Пять минут осталось.
- Это ж лошадь, - торопливо проговорил заключенный и чуть подальше вытянул ноги. - Да-а… Лошадь, лошадь… К лошади главное подход, это точно… Да-а… Ну а уж коли падет, чего сделаешь… Глаз да глаз нужен… Да-а… - Он подумал, что теперь - при прощании - наверняка придется встать, и зашипел сквозь зубы. Спросил поспешно: - А у нас чего?
- Грех жаловаться, - сказал отец. - Хорошо пойдет - к весне корову купим.
- Кончайте, - сказал надзиратель. Встал и подтянул ремень; огромная кобура выглядела смешно на его тощем теле.
- Ну да, - сказал отец. - Не до разговоров сейчас. Сейчас тебе, сын, с Богом поговорить нужно. Его ты уже. Да. Ну, молись.
Отец поднял вверх руку; надзиратель отвернулся.
- Благослови тебя Господь, - громко сказал отец. - Преклони колена.
Заключенный не шелохнулся.
- Нет, - сказал он, помолчав; ему представилось, какая это будет боль, и при одной мысли в глазах потемнело.
- Преклони колена, сын, - торжественно произнес отец. - Благословение на коленах надо принять.
Заключенный покачал головой.
- Нет, - повторил он. Схватил отцовскую руку и поцеловал. Потом поцеловал мать и вышел вместе с надзирателем. Старики тоже пошли; пересекли двор и очутились на улице. Свернули к вокзалу, откуда через два часа отходил их поезд. Шли, как водится в деревне: отец впереди, мать сзади, поотстав на пару шагов.
- Прямо подменили его, - сказала мать. - Колена не захотел преклонить. - Всхлипнула; старческое ее лицо жалобно сморщилось. - Может, он уже в Бога не верует?
- Первый раз, - сказал отец, точно не веря самому себе. - Первый раз против моей воли пошел. Но сын- то он хороший.
По дороге старики присели передохнуть в сквере. День был теплый, снег подтаял. По всему - по цвету неба, по чуть заметно набухшим почкам на ветках, по тому, как лоснилась шкура трусящих по мостовой лошадей, как влажно поблескивали рельсы - угадывалось приближение весны. Прохожие расстегивали пальто, дети выскакивали из школ шумными стайками, грязная талая вода с журчаньем сбегала в сточные канавы.
- Такие дела, - сказал отец. - Осенью Метек из армии придет. Будет ему Янеков костюм. До осени только перебиться…
- Янек пошире был, - сказала мать.
- Пошире, пошире… Метек в армии раздобреет, их там кормят как положено… - Отец помолчал, разглядывая свои до блеска начищенные сапоги. - Что ж, - сказал погодя. - Сын он был хороший. Словом не обмолвился, что это я ему велел. Ни словом - до самого конца.
- Ты ему велел? - спросила мать.
- Ну, - сказал отец - выходит, я… - У него вдруг налился кровью загривок. - Мне в доме мелкота не нужна. - Он потряс кулаками. - Я этими вот руками все нажил: землю, дом, жену. На старости лет не стыдно будет людям в глаза глядеть. Согрешили - ихнее дело. Но неужто жениться на голодранке? Что у ней было за душой? Чего стоит человек без земли? А ничего, не дороже смерти, а то и дешевле. Я хотел для него как лучше. Сказал, пусть положит рядом с кобылой; получится, кобыла ее лягнула. А на него, уже после всего, страх напал; сам убежал, а топор оставил. Я ему в Завадове жену присмотрел. И дом бы имел, и землицу. Но ему эта глянулась. А все равно по моей воле сделал. Хороший был сын. И ничего не сказал. Послушанья сыновнего не нарушил.
- Только б не сильно мучился, - сказала мать и всхлипнула.
- Где там, - сказал отец и хмыкнул сердито. - Смерть - это смерть, и точка. Мало, что ль, людей помирает? Или он смерти не видел? В Глуховицах вон до демократии за одну зиму полдеревни перемерло. А в Завадове? А в Яновицах? С голоду с холоду, небось, хужей помирать. Сын он был хороший, и смерть ему будет легкая. Это ж еще через три дня. Вернемся домой - сходим помолимся, чтоб легко помирал.
