– Опоздаешь!
Сонный Щербаков возился с ботинками, пытаясь впихнуть, втоптать в них пятки.
– Ломаешь ведь задник, – вздохнула Аня.
Громко щелкнув коленями, она присела на корточки и расстегнула на ботинках застежки. Щербаков наконец обулся и полез в пальто.
– Не забудь, – помогая мужу одеться, повторяла она. – Не забудь. Пакет поставишь возле… ну, там будет такой столик стоять со свечками. Квадратный. Все круглые – а этот квадратный. Запомни. Прямоугольный, вернее. Конфет возьми хороших. Раздашь бабушкам. Скажешь: «Помяните новопреставленного Андрея». Все запомнил?
Забросив на шею шарф, Щербаков кивнул. Аня пристально глянула ему в лицо. «Да запомнил я, – угрюмо подумал Щербаков. – Мука, сахар, гречка. Конфеты. Квадратный столик».
– Спросишь, где панихиду заказать. Это там же, где свечки продают, – Аня стала говорить размеренно, голосом, которым читает в классе диктанты – голосом, который кладет слова, как одинаковые суровые стежки. Щербаков слышал, как она читает диктанты, когда был еще не таксистом, а учителем физики, и работал с ней в одной школе. – Свечку возьми, не забудь. Свечку поставишь. Понял? Главное: тебе дадут бумажку, впишешь туда имя отца. Разборчиво пиши, чтобы батюшка прочитать смог. А то с твоим почерком… Ручка есть? Ну, у них будет ручка.
Она помогла ему расправить воротник, и Щербаков шагнул в гулкий и холодный подъезд, в котором еще пряталась от промозглого осеннего утра промозглая осенняя ночь.
– Сережа, мобильник в куртке, – крикнула она вдогонку его забарабанившим вниз по пролету шагам. – Позвонишь, если что.
Он услышал у себя за спиной голос Артемки, вяло позвавшего из спальни: «Мам, а папа куда?» – и гулкий стук двери, отсекший от него свет лампы, недавно отремонтированную квартиру, Аню, с которой женаты одиннадцать тихих одинаковых лет, сына, разбудившего их среди ночи: «Мам, пап, а я заболел», – и Щербаков остался один. Он сразу ощутил – остро и безнадежно – что идет туда один. Вот только он, только он – и никого рядом. Все то, что сделала бы за него Аня, привычно подсказывая и подталкивая (встань здесь, возьми это), если бы не разболелся Артем, – все это придется сделать самому.
Он не любил ходить в церковь. Всегда выходил из церкви растерянным.
Сорок дней, прошедших со дня смерти отца, Щербаков наблюдал за собой. Думал тревожно: «Ну что-то же должно происходить в человеке, когда у него отец умер» – и ждал. Спохватывался в самые неподходящие моменты: «Отец умер».
Хотел прочувствовать. И растрогаться.
Всюду теперь на глаза ему попадались старики. Щербаков и представить не мог, что их так много вокруг. Ковыляющий с палочкой – будто ковыряющий асфальт перед собой, прежде чем ступить, и потом вдруг столбиком застывший на самой середине перехода, чтобы передохнуть и оглядеться. Поджарый и легкий, с голыми синеватыми ляжками, наматывающий круги на стадионе. Напряженно, с прямой спиной восседающий за рулем перекошенной «копейки». А то вдруг в такси к нему садился старик, который как-то так похоже крякал, переваливался, устраиваясь на сидении… Щербаков всматривался в зеркало, а в голове ухало опять: «Отец умер»…
Аня спросила:
– Он во сне к тебе не приходит? Еле сдержался, чтобы не осклабиться:
– Не приходит.
– Ко мне вчера приходил. Улыбался. Значит, доволен всем, всё мы правильно сделали. Да и знаешь, я потом подумала: место, в принципе, хорошее. Через год разрастется кладбище, там тоже дорожки забетонируют.
В последние годы мало, конечно, общались. На праздники, за столом. Первого января, конечно, заглянут всей семьей. Так, чтобы сесть поговорить о чем-то, провести вместе пару часов – такого не было. Но ведь где бы взялось на это время? В детстве, конечно, все было иначе. Это Щербаков точно помнил. Но когда пробовал отыскать в памяти какую-нибудь живую картинку – будто в туман уходил.
Мать умерла, когда ему не было и года. «Инфекция, неправильно лечили…» Это ведь слова отца? Но сам отец – как выглядел, когда говорил это, что был за день вокруг?
– Слушаю вас. Покупать что-нибудь будете?
Конфет здесь не оказалось. Только в коробках. Щербаков в коробке брать не стал: как их раздавать – шоколадные-то? Куда потом коробку девать? Взял все остальное, решил, что пойдет без конфет. «Не проверяют же там». Вышел из магазина и зашагал по дороге между промзоной и бетонными высотками, в сторону вспухших в пустом осеннем небе куполов.
Однажды, когда стоял под «Ашаном», дожидаясь клиента, вспомнил наконец, как по утрам отец водил его в садик – через задний двор магазина, где горы ящиков иногда осыпались сами по себе и где ходило и лежало много толстых собак… Со стороны отца тянуло табачным дымом, сизое облачко залетало порой вперед, зашторивало путь прямо перед носом – и тут же таяло.
Церковь совсем рядом, из дома видно. Они живут на окраине, возле Восточного кладбища. Отца похоронили на Старом – это в другом конце города. Сегодня втроем собирались в ту церковь, где отца отпевали. Аня сказала, Артемке тоже нужно. Пора, сказала. После службы собирались на могилу сходить, как положено. Но вот заболел Артемка. Нужно будет успеть к врачихе в поликлинику, ко времени, когда та на вызовы уходит – чтобы к ним к первым. Забрать ее и привезти к Артемке. Если по телефону вызвать, полдня прождешь.
Дорога как холка борова. В будние дни здесь ездят грузовики на мясокомбинат. Солома, налетевшая с грузовиков, торчит из подсохшей грязи как пучки щетины, липнет к подошвам.
Щербаков шел по самой середке, стараясь пошире расставлять ноги, чтобы не обляпать обшлаг. Шел и слушал, как с тихим посвистом трется о куртку висящий на локте пакет, в котором гречка, сахар, мука. Конфет в магазине не было. Нужно положить возле прямоугольного столика. Попросить бумажку, отца туда вписать. Сегодня сорок дней. Панихида. Заказать панихиду – и бегом в поликлинику.
В тот день ему позвонила соседка отца. Та, у которой в каждом окне – синие и розовые кляксы герани. Сказала: вчера весь день кошка мяукала за закрытой дверью, и на звонки никто не подходил, она даже в службу спасения звонила, но там ответили, что без милиции вскрывать не имеют права.
Когда Щербаков приехал, кошка Надя уже выбралась через открытую форточку. Сидела на дереве перед подъездом, смотрела оттуда с упреком – явился, мол, не запылился. Уже в подъезде выяснилось, что он забыл ключ. Нажал на звонок, постоял, прижав ухо к двери. За дверью шуршала, как сильный жук в спичечном коробке, беспокойная городская тишина.
Пришлось возвращаться домой.
Рация без устали горланила: «Тридцать первый! Прими заказ!» – и ему пришлось соврать, что он сейчас с клиентом, едет в аэропорт. Но через час, когда Щербаков во второй раз подъезжал к отцовскому дому, диспетчер предложила ему взять заказ как раз возле аэропорта. Догадалась, наверное. Диспетчер не любит его, называет за глаза интеллигентом. Ничего не ответив, Щербаков выскочил из машины, забежал на второй этаж. Угрюмая Надя, подоткнув под себя лапы, лежала вплотную к двери. Чтобы войти, пришлось сдвинуть ее ногой.
Через минуту он стоял над мертвым отцом, калачиком свернувшимся посреди комнаты, а крики рации: «Тридцать первый! Ответь первому! Тридцать первый!» – летели через распахнутую дверь его такси, через открытую на кухне форточку. Он заткнул уши.
Щербаков удивился, как тупо он стал соображать, лишь только произнес: «Отец умер». Стоял над ним неподвижно, с пальцами в ушах, а внутри – да, как в спичечном коробке, ворочался этот жук, молотил когтистыми лапками, пытался растормошить его, растолкать.
Он ждал.
Очень ждал в день похорон, но тот день был наполнен на удивление жалкой и обыденной суетой. До сих пор Щербаков умудрялся оставаться в стороне от организации похорон. Вот Анину бабушку хоронили, и тетку Жанну, сестру отца, – как-то там все обходилось без него. Оказалось, между моментом человеческой смерти и рыхлым холмиком, на который можно бросить цветы, уйма дел.
– Врачи сейчас на место не выезжают, – инструктировала его Аня по телефону, когда он курил на отцовской кухне. На столе лежала вчерашняя «Вечерка», сверху очки со связанными резинкой дужками. Он слушал Аню, слегка раскачиваясь, и в линзе очков росли, выскакивали из строки буквы: одна, другая, третья. – Возьмешь отцовский паспорт, приедешь, скажешь: свидетельство о смерти оформить. Тебе скорей всего прямо там все и сделают. Встретимся в агентстве.
Было очень похоже на какой-нибудь большой поход на рынок или путешествие по врачебным кабинетам. Или на тот же ремонт. Тоже нужно выбирать: это дороже, это дешевле… Женщина, выправлявшая все необходимые бумаги за столиком, втиснутым в шеренгу гробов, была такая же пасмурная и отрешенная, как терапевт в поликлинике. На крестах и венках – миниатюрные ядовито-зеленые ценники. Очереди. Аня ставила его в одну очередь, сама занимала в другой.
