— Простите, профессор, — сказал я, — нам лучше пойти. Извините, поздно уже.
Старик усмехнулся.
— Молодость, молодость!
Мы распрощались и вышли на улицу. Было очень влажно, моросил дождь, везде лужи. Зажигались первые фонари.
Я хотел взять Элен под руку, но она вырвалась. Я посмотрел на нее, она демонстративно отвернулась.
— Hy, не надо, — сказал я, пытаясь обнять ее. — Всего лишь наша жизнь как дважды два.
Она сорвалась и побежала через дорогу. Я бросился за ней.
* * *
— Пошли к философу, — предложил я.
— Куда? — Элен посмотрела на меня и рассмеялась. — С каких это пор философы?
— В этом доме живет один, — сказал я не без гордости, настоящий профессор философии. Зайдем к нему в гости, а? Старик очень одинок. Он гений. Он нам будет рад. Чай, конфеты. А потом ко мне?
Она посмотрела на меня так, будто я только что сморозил самую большую глупость на свете.
— А может философ подождет? — она прижалась ко мне и жеманно постучала ноготком по моей руке. — А заодно и чай, и конфеты:
— Не-а! — я притянул ее к себе и поцеловал в нос. Она по морщилась и засмеялась. — Навестим старика, он такой чудной! Я-хочу-тебя-с ним-познакомить.
Она сразу стала упираться, и мне пришлось, ухватив ее под мышки, тащить волоком как огромную куклу. Ее каблуки бессмысленно царапали на асфальте две серые параллельные линии. Она же мычала и как тряпичная кукла мотала головой из стороны в сторону, дурачась.
— Он может любую проблему разрешить как дважды два, твердил я непонятно кому. На нас стали оборачиваться прохожие. Ответ на любой вопрос: фy-y-y: да иди же ты! выход из любой ситуации, представляешь?
— Жизнь? — переспросил профессор. — Как дважды два? Могу! — он возбужденно потирал ладони. — Могу! Любите стихи? — обратился он к Элен.
Элен кивнула.
— Все начинается со стихов и все ими и заканчивается, проговорил он резко, — каждый пытается писать их в юности, а заканчивается все теми же стихами, лишь уже надписью на могильном камне.
Профессор посмотрел на наши ошарашенные лица с выражением: "Что, съели?!"
Элен вздрогнула.
— Все-таки вы сгущаете краски и усложняете проблему, сказал я, пробуя чай, приготовленный нам впопыхах. — Да, yсложняете. Жизнь прекрасная штука, — я подмигнул Элен. Представление начиналось.
— Да я ведь к ней еще даже не приступил! — удивился профессор. — То, о чем мы сейчас говорим лишь формулировка самой проблемы, да и то далеко не полная. Проблема стоит гораздо серьезнее. Гораздо!
— А как же любовь? — Элен подмигнула мне в ответ. — Ведь в жизни есть и прекрасное. Любовь, например. Ее же нельзя разложить на части как дважды два.
— Очень рад, что вы сами подошли к любви, — сказал профессор, — мне не пришлось вас к ней подталкивать. Любовь, го ворите? Hy что ж, держитесь! Хотите истину? Как же нам ее найти? Без проводника до истины не доберешься. Но что это? — профессор резким движением вытащил из брюк pубашку и показал нам свою голую гpудь. — Что это? — его палец указывая на сосок. — Что это такое, o вас спрашиваю? Это соски. Соски! Зачем они мужчине, а? Женщине без вопросов, это яснее ясного, ну а мужчине зачем? Поразительно, но никто еще не задавался этим вопросом. А ведь если бы кто и подумал чуть-чуть, то пришел бы к революционным взглядам в эволюции. Какой еще Дарвин, господа?! Какие обезьяны?! Единственное научное объяснение состоит в том, что соски мужчине остались как атавизм от женщины. А это значит, что раньше не было ни женщин ни мужчин, человек был двуполым — одновременно и мужчиной и женщиной. Когда ему хотелось — он оплодотворял сам себя, беременел и рожал потомство — таких же гермафродитов, как и сам. Никакой любви и в помине не существовало. Вот откуда пошла и легенда о Нарциссе, и вот почему и сейчас иногда рождаются двуполые дети. Забавно? Любовь! — профессор издевательски хмыкнул. А можете ли вы объяснить хотя бы такую простую вещь: почему вам больше нравится этот человек, а не дpугой? В чем причина симпатии как начала возрождения любви? Знаете?
Элен пожала плечами.
— В прошлом пытались решить эту проблему, — ответил профессор, — но так и не решили ее. Все зашло в тупик. Остановились на том, что любовь — это зов генов, тяга на молекулярном, биохимическом уровне. Интересно, не правда ли? Или так: с логической точки зрения — мы подсознательно выбираем для себя самых сильных, высоких, хорошо развитых и богатых, чтобы обеспечить здоровую жизнь и потомство. Но с этической точки зрения любовь — уже всего лишь красивое название для задачки не остаться в одиночестве. Чтобы не быть наедине самим с собой, не чувствовать себя несчастным. С лингвистической же — любовь — это секс, написанный с ошибками. На свете девяносто девять процентов человек чув ствуют себя одинокими. Заметьте: они чувствуют себя одинокими, но отнюдь не одиноки. От отчаяния они делают то, за что ненавидят себя и стыдятся всю оставшуюся жизнь. Они заболевают болезнью под названием одиночество и вот тогда становятся по-настоящему жалки и никому не нужны. И тогда они начинают рвать на себе волосы и жалобно скулить по ночам.
Профессор налил нам еще чая и продолжил:
— Мы должны делать выводы по преимуществу. Если, например, на миллион одноголовых родившихся детей приходится один двухголовый, это значит, что нормальные дети — те, y которых одна голова. Если сто человек считают листву зеленой, а один красной, то листва зеленая. Применим это к нашим рассуждениям. Если большинство людей одиноко и несчастно, то… Трудно определить критерии одиночества и несчастья как-то, кроме как, каким же считает себя сам человек. На одного счастливого приходится сто несчастных. На один счастливый день сотня несчастливых. Получается, несчастный человек это норма. Дальше. На одного счастливого влюбленного — сотня мучающихся от любви. Следовательно, одиночество и мучения тоже норма. Дальше. Большинство людей большую часть своей жизни занимаются любовью в одиночестве. Значит любовь без партнера тоже норма. Это тоже привычка из прошлого, когда мы имели сами себя и были счастливы. Идем еще дальше. Живых людей гораздо меньше, чем покойников. Это значит — живой человек не норма. Норма — мертвец. Я бы мог продолжать, но думаю, что вам просто станет плохо. Но если вам все же интересно, то сначала мы должны уяснить некоторые основные установки. Во-первых, самое страшное для человека — это его собственная смерть. Знаете ли вы, что с каждой секундой вероятность вашей смерти увеличивается? Слышите? — профессор указал на большие старинные маятниковые часы в углу. — Тик-тик, тик-тик: — он раскачивал руками из стороны в сторону, подражая движению маятника и улыбаясь нам, как мне показалось даже злорадно, — тик-тик, тик-тик. С каждой секундой приближается смерть, она все ближе, ближе: ее вероятность увеличивается с каждым тиком в геометрической прогрессии. Во-вторых, мы думаем, что наш возлюбленный — это само совершенство, а на самом деле он — всего лишь совокупность простейших визуальных образов, слизистых выделений, элементарных звуковых модуляций, и примитивных физических контактов: Абсолютная истина?! — профессор уже не говорил, он кричал. — Абсолютная истина, нужна вам? Я открою вам ее. Открою! Но как бы вас сейчас не стошнило:
* * *
— Отстань от меня! — прокричала она с внезапной злобой. Отстань!
И тут что-то произошло, что-то снизошло на меня, как будто пелена упала с моих глаз — совершенно неожиданно я увидел самого себя со стороны, всю свою низменную сущность, всю мелкую, глубиной в два сантиметра личность, желания и мысли которой очевидны для каждого и предсказуемы как у автомата. Машиной, вырабатывающей слюну для поцелуев и посылающей в пространство бессмысленные звуковые колебания — устаревшим комплектом женских атавизмов. Я почувствовал все это так явно, что меня чуть не стошнило.
— Но что случилось? — закричал я, но это было уже лишь эхо. Объяснений мне не требовалось.
Элен и не ответила. Вскочила в подошедший трамвай и даже не посмотрела на меня. Я почувствовал, что теперь между нами все кончено. Все закончилось даже не начавшись. Мне захотелось вернуться к профессору и убить его. Скольких уже людей он сделал несчастными? Несчастье — норма. Скольких же уже он сделал нормальными, скольких вылечил от счастья, открыв глаза на истину, разложив всю нашу жизнь по полочкам?
Я вернулся домой. Меня лихорадило. Я должен был успокоиться, но не мог, не мог, все было не так. Я метался по комнатам как зверь в клетке. Все не так. Везде не так. Где-то внутри, глубоко внутри меня грыз гадкий червяк, все больше и больше ковыряясь в моей душе, дырявя ее своим белым слизким членистым телом, все сильнее и сильнее. Все больше и больше гадя за собой.
Вот и все, — подумал я, — вся моя жизнь, все рухнуло так просто.
