Татьяна Соколова
Снежная круговерть
Леха Самохвалов, слесарь четвертого разряда, тридцати девяти лет от роду, большой, с виду здоровый, по-крестьянски широкий в кости мужик, решил переквалифицироваться в дворники.
Вставал он теперь в пять утра, на цыпочках выбирался из комнаты, прикрыв дверь на кухне, неспешно одевался, умывался тут же, чтоб не шастать лишний раз по квартире, выкуривал первую сигаретку и айда. На плече метла, лопата, скребок или раздвига, в зависимости от погоды.
— Убираетесь? — в свое первое сентябрьское дворницкое утро, копошась в кустах и собирая в ведро белеющие в темноте бумажки, выброшенные из окон окурки, слетевшие с балконов сушившиеся там полиэтиленовые пакеты, услышал он приветливый женский голос.
— Да вот. — Леха вылез из кустов, снял матерчатые перчатки, сунулся в карман сигаретами. — Приступил.
Женщина была невысока, округла, возраста в потемках не определишь, но улыбалась по-молодому широко:
— Леха! Ты, что ли? А я думаю, что за медведь здоровущий в кустах-то!
— Ну, я, — подтвердил Леха и вгляделся в женщину.
Галина вроде не изменилась с тех пор, как ушла из цеха, щеки будто яблоки ядреные, глаза озорные, располнела чуток.
— Да как ты сюда попал? — продолжала удивляться она, звонкий голос ее в темноте и тишине начинавшегося утра разносился вокруг далеко и громко.
— Да вот, — объяснил Леха. — Язву нажил. Операцию предлагают, да неохота под нож, и Натаха не советует. — Не стал ей рассказывать Леха другого, что невмоготу вовсе стадо работать на комбинате, тарифы пересмотрели, разряды почему-то понизили да организовали еще из слесарей коллективную бригаду, его как самого непьющего и безотказного поставили бригадиром, шуму, гаму, каждый дергает, всем чего-то надо, а инструменту нет, оборудование старое, за каждого пьяницу его трясут, на сознательность давят, нервотрепка и только.
— А я вон тот дом убираю. — Галина махнула рукой на стоящую перпендикулярно Лехиной такую же восьмиподъездную пятиэтажку. — Как на инвалидность вывели, так и убираю. Уходить буду.
— А че? — поинтересовался Леха, ничего он про Галину не знал, кроме того, что она одинокая, лет на десять старше его, девчонка у нее.
— Да че. Сто рублей каких-то платят, а чуть бумажку при проверке найдут, качество срезают.
— Много? — равнодушно как-то спросил Леха, не любит он много разговаривать, надел перчатки и взял ведро.
— Много. — Галина хмыкнула. — Тройку-пятерку, да ведь из сотни. Ты на что семью кормить собираешься?
— Прокормимся, — коротко ответил Леха и переступил ближе к газону, наклонился к чему-то белевшему в темноте, думал, сигаретная пачка, оказалось, хлебный кусок. Постеснялся он обрезать Галину, что его это дело, своей семьей решенное: подросший пасынок пошел работать и, подтолкнутый матерью, объявил: «Хватит, батя, ишачить на нас, отдохни немного», и Натаха подхватила: «В дворники пойди, на свежем воздухе и язва твоя заживет, и на комбинате год-два пошумят да успокоятся».
— А зима придет, вовсе туши свет, — не отставала Галина. — Ни выходных, ни проходных, снег валит и валит, какой день два раза выйдешь.
— Ну, да. — Леха от нее бочком, бочком, кустами затрещал, хоть она все что-то говорила.
А Лехе слышать ее было неприятно, только он еще понять не мог почему. Ведь благодать какая! Утром выйдешь, словно ни души нет в городе, лишь темные окна под луной и синими фонарями поблескивают. Люди за ними, спят еще, отдыхают, сонные, теплые, как его Натаха, которая вскочит ровно в шесть и закружится по квартире, защебечет, чего только за день не успеет, и в ателье свою смену отработает, и по магазинам, и в доме у нее все блестит. Любимица его, шестилетняя Светочка, вот-вот босиком по студеному полу затопает, рано встает, легко, вся в него. А пока спят, ну и ладно, пусть спят, пока спится. Новый город неподвижен в бледном неоновом свете, строгие ряды многоэтажек, широкие гладкие улицы, комбинат трубами попыхивает, вздыхает, как старик, хоть от роду ему лет сорок, как и Лехе. Чего он вздыхает-то? А за рекой шевелится в темноте старый город. Там белеет храм на холме. Лают собаки, проснулись уже, друзья человеческие. Вот и в каменных домах нового одно за другим зажигаются окна. Это дворники встали, решает Леха, работа такая, раньше всех вставать. Сегодня ему надо поработать капитально, выгрести с газонов палый лист, перетаскать его в сквер через дорогу и сложить там в кучи.
Листа много, выгребать его неудобно, среди насаженных по плану кустов и деревьев жильцы по собственной инициативе натыкали еще своих, густота, неразбериха. Под некоторыми окнами огорожены досками, кирпичами, автомобильными покрышками индивидуальные грядки и клумбы. Грабли то и дело застревают, Леха бросает их, сгребает лист руками, осторожно приподнимает широкие длинные листья каких-то растений, может, отошедших цветов, чтоб не нарушить корни, если растения многолетние.
— Гребешь? — слышит он сквозь мягкий лиственный хруст голос Галины и не откликается. Она навещает его почти каждый день, все жалуется, что тяжело, что подаст заявление, и все раздражает Леху, ведь не одна она такая: чуть что, дак заявление, чтоб уговаривали да задерживали, никакой гордости за свое слово — решил уходить, дак уходи. Да и что тяжелого: никто не командует, не нудит, лишь бы чисто было, когда люди на работу пойдут, ну, раз в неделю сходить на оперативку да выслушать, что еще лучше убирать надо, в ногу со временем, качественней.
— Мартышкин труд! — почти кричит ему Галина.
— А? — Употевший Леха распрямляется в кустах.
— Мартышкин труд, говорю, — повторяет Галина. — Я дак и грести не стала. Ветер вон какой, все из сквера обратно надует.
А ветер хорош! Острый, прохладный, скачет над дорогой, кидается на кусты, гонит, кружит, хороводит листья; ударяясь об асфальт, они звенят, собираются в стайки, до сих пор живые, оторвавшиеся от ветвей.
— Дак вся наша жизнь — мартышкин труд, — закуривая, высказывается Леха.
— Как это? — не понимает она.
— Да так. Живем, живем, а все равно ведь умрем, — неожиданно для себя заканчивает мысль Леха, и делается ему грустно, потому что на самом деле он так не считает и ничего подобного ему и в голову никогда не приходило. Жил себе Леха и жил. После восьми классов сел в своем колхозе на трактор, потом в армию сходил, женился, как положено. Задача, что ли, у баб такая, чтоб жизнь прояснять? Ведь женился он тогда и сдурел, чего-то не хватать ему стало. Вечерами водку пил, в домино с мужиками стучал, а потом взял и бросил все к чертовой матери, сюда, в райцентр, переехал и жену, конечно, бросил, с сыном, на бульдозериста стал учиться.
— Ну уж! — Галина в ответ фыркнула, собираясь разговор продолжить, но Леха уже ожесточенно хрустел кустами, взяв в беремя, швырял охапки листьев изо всей силы, ветер тут же подхватывал их, нес вдоль дороги.
А потом пришла зима. Да сразу снежная, морозная! Обрадовал снег Леху, рассыпчатый, пушистый. Получил Леха инструмент и накинулся на него. За два часа все у него на участке всегда ладом: выскоблены крыльца, разметены дорожки у подъездов, раздвигой, листом из нержавейки полтора на метр с толстой деревянной ручкой во всю ширину, снег сдвинут к обочинам дороги и скидан за бордюры. Осталось немного подровнять. Да разве это работа? Разминка для тела и души.
— Заканчиваешь? — Галина появляется в белой пушистой шапке, широкой новой телогрейке, румяная. — А я в пять часов каждый раз выхожу. Ты вот че, Леха. Ты дорожки у подъездов до асфальта не чисти. Тамара сказала, тоже нынче не будет.
— Какая такая Тамара? — интересуется Леха.
— Ее всегда хвалят, — дает характеристику Галина. — А у нее всего шесть подъездов. Я тоже до асфальта нынче не буду. Асфальт потому что неровный, долбим его каждый год.
— Дак ведь до асфальта велят, — возражает Леха.
— Мало что они велят. А мы не будем.
Леха в ответ молчит, неудобно ему объяснять бабе, что ведь начальство есть начальство: раз велит, надо делать. Оказывается, и тут благодати нету: одни велят, другие не соглашаются. А чего бы велеть да не соглашаться, когда вся работа от природы да погоды зависит: лист опал, сгреби его, в кучи собери, людям путь расчисти. От людей, конечно, тоже зависит, но заметил Леха еще до снега: чем тщательнее соберет он по газонам мусор, прометет дорожки, тем на другое утро чище, поделился своим наблюдением с Галиной, а она на него как на мальца неразумного посмотрела. А чего смотреть, хлеб вон тоже из окошек выбрасывают, но только в одном месте куски всегда валяются, значит, кто-то один, из ста шестидесяти квартир. Говорит это о чем-то или не говорит?
— Ты почто мою раздвигу взял? — неожиданно произносит кто-то у Лехи за спиной.
— Я говорю, не будем, Нина, нынче дорожки до асфальта скрести, — обращается Галина к новой собеседнице.
