Геннадий Падаманс - Хиросима

Весной происходят странные вещи. Катится жизнь себе, катится, будто северо-западный ветер над Балтикой; на рассвете встаёшь, смотришь в окно — всё как обычно: мокрый снег и ноль градусов, всё как обычно — тогда почему же весна? Ждёшь чего-то, весь подобрался, вот-вот случится, начнётся, пойдёт — а там мокрый снег и ноль градусов. И в голове слово «вдруг». Вдруг и вовсе не будет, почему бы и нет? Что можно знать?…

Древние заклинали солнце и небо, приносили жертвы. Они-то кое-что понимали получше нас. Мы со своим здравым смыслом способны лишь констатировать: «Снова ноль градусов», — что я и делал беспрестанно, день за днём без конца.

Здравый смысл иногда попадает впросак. Чего стоит, к примеру, послание из Швейцарии. Отродясь не знал никого за границей. А тут невиданный конверт, куча марок с крестами, мой адрес, причём я ещё и мистер. Внутри — двенадцать слов золочёными крупными буквами. Бог любит меня(об этом, однако, я и сам мог бы догадаться), но — мало того — Господь, оказывается, «имеет удивительный прекрасный замысел» относительно моей жизни. Ни больше ни меньше.

Бог предполагает, а человек располагает. Письмо из Швейцарии не так уж сильно меня потрясло. Я даже не стал отвечать, у нас все теперь люди битые, и я в том числе, доверенности от Господа альпийцы не приложили — стало быть, где гарантии?..

Гарантий не было. Ничего у меня не было, разве что молодая жена, которая… нет, я не могу сказать, какая она. Разве может сказать птица, каков настоящий утренний воздух? Не может. Я кормил по утрам воробьёв на балконе и знал, что не может. И я не могу. И моя молодая жена вообще заявила, что я для неё давно уже умер. К сожалению, не на кресте — значит, шансы на воскресение были ничтожными.

Но я начал о странных вещах, а приткнулся к жене. Все пути ведут в Рим, это близко к Швейцарии, туда мне не надо, ведь моя жена укрывалась в Болдерае, но и в Болдераю мне вроде как ни к чему, когда я уже умер, а воскресение… по воскресеньям я хожу в общество молодых поэтов, езжу на электричке, а вечером возвращаюсь домой опять же на электричке. И вот в такое воскресенье, возвращаясь домой после вялых посиделок, полусонный, я оставил в вагоне свой большущий роман. Огромный роман о Христе, об Икаре — сыне Дедала, стремившемся к солнцу, о прочих поэтах жизни и о себе тоже. С этого всё и закрутилось. По крайней мере, я так полагаю, что с этого. Не могло же очередное странное письмо, анонимное на сей раз, свалиться прямо с небес, не похоже. И на швейцарское непохоже, штемпеля стояли только родные, и марка родная, с дояркой, отечественная, одна-одинёшенька, а содержимое… над содержимым я прокорпел часа два, а то и все три. Поразительное письмо!

«Хочу поделиться своим сокровенным, о чём и с собой боюсь говорить. Но мне кажется, если кто и сможет меня понять, то только ты. Хотя бы выслушать. Хотя бы вид.

Моё состояние длится вот уже более двадцати пяти лет. Состояние.

Всё делаю не так и не то.

В детстве с упоением играю. Когда заканчиваю — сижу, и пустота от игры, вроде бы только что весь был в игре, весь с ними или один, но весь. И вдруг пустота: не то, не я. Постоянное мучение. Не от неполноценности самовосприятия, не от того, что ничтожен, неспособен или не неспособен, а просто такое вот состояние: не то, не я.

Всё, что ни делаю, всегда делаю с удовольствием, весь отдаюсь и, поверь, всегда искренне. Смеюсь, грущу, увлекаюсь — а когда проходит, остаюсь один, опять: не то, не я.

Начинаю метаться.

Пишу стихи. Стихи мои струны в душе, с них снимаю слова и строки. Напишу — и опять один. Не то, не я.

Никто никогда, наверное, не поймёт, чего я хочу. Ведь сам не знаю. Знаю одно: не то, не я.

Когда мне необходимо было высказать, обязательно высказать то, что накопилось в душе, от чего захлебнулся бы, если не высказать, то первым человеком, кто выпивал бурю моей души, была моя мама. Как я начинал рассказывать, не помню; помню только, что начинал с мелочи, а она, не проронив ни слова, заставляла выплеснуть из уст рокочущий поток бури.

В двадцать лет я потерял её физически. Она ушла в мир иной. Поверь, моя мама жива и почти каждую ночь приходит ко мне.

Вот уже десять лет молчу. Некому сказать. Вдруг появляешься ты. Не знаю, кто ты, но ты совершенство в своём образе и в своём мире. Почему-то именно тебе хочется поведать своё сокровенное.

Возможно, ты и не тот. Но уже не могу сдержаться.

Ненавижу строй. Ненавижу толпу. Ненавижу маразм. Ненавижу страну.

Ненавижу философов, утверждающих только свою истину. Истина одна: есть жизнь; есть люди; есть Земля.

Ненавижу докторов наук. Чем уже наука, тем ненавистнее мне её доктор.

Искренность и разум — сестра с братом, одно единое, не целое, а именно единое.

Глуп тот, кто хочет выбирать его или её.

Чем дальше, тем больше тянет к бокалу вина. Я слабый человек, так как уже чаще не я, а какой-то хамелеон. Чаще моё лицо вырисовывается, когда пью с друзьями. Хочу пить, хоть малость, чтобы вернуть себя к ним, ибо они — мои друзья. Быть одному означает медленно сходить с ума.

Импульсивный я человек. Покой для меня хуже смерти».

Вот такое престранное письмо. Без подписи, зато с приложением. В виде поэмы и нескольких стихотворений. Поразительно необычных стихотворений, загадочных, интригующих. От одного из них просто не мог оторваться:

Письмо пришло в среду утром. А после обеда я шёл в магазин, накрапывал вечный дождик вперемешку со снегом, мозги совершенно раскисли, как и прах газона под ногами — в общем, слякоть была повсюду, снизу, сверху и внутри; слякоть была повсюду — и к этой слякоти предстояло мне адаптироваться. Впрочем, последнее слово меня испугало. Наверное, так выражаются доктора. А докторов я не любил тоже, как и автор письма, которое не размокало в моей голове, а, наоборот, окаменело, будто стела гранитная, словно своих проблем у меня не хватало. Семь бед — один ответ.

Как висит человек… Совсем не так, как о том пишут в книгах. Когда мне было лет шесть, я видел, как висел наш сосед. Пена изо рта, вывалившийся язык, голова набок — ничего такого не помню. Просто висел человек. Наш сосед. Все остальные соседи сбежались и растерянно созерцали. И я созерцал. И меня пугало только одно: вдруг этот сосед, дядя Боря, придёт ко мне ночью, во сне. Кто-то сказал, что он будет теперь приходить. Но он не пришёл. Он — ушёл. И в этом даже было что-то такое презрительно-романтическое. Совсем не то, о чём распинаются в книгах: пена изо рта, вывалившийся язык, сломанные шейные позвонки… разве что позвонки, голова у дяди Бори, кажется, свесилась в сторону, наклонилась слегка из любопытства: как там мир в кривом ракурсе? А прочее — просто висит человек. Просто ушёл.

Когда-то я работал промышленным альпинистом. С тех пор у меня осталась страсть к верёвкам и узлам. А ещё у меня осталась страсть к стихам. Стихи я писал много хуже, чем вязал узлы. Вернее, в стихах я тоже вязал узлы — не хуже, не лучше — просто вязал. Такой вот, скажем, узелок:

Все петли правильные как будто, а узел никак не выходит. Художественный плач. У этого парня про иволгу лучше. По-настоящему.

Я лежал на диване и глазел в потолок. За окном садилось солнце, его прощальные лучи прощупывали комнату, натыкались на трюмо и багровым сгустком взбегали к небу. К моему локальному небу, лет десять уже небелёному. Внутри сгустка отчётливо проступали царапинки, из которых запросто складывались фигуры. Две руны. У меня имелась книга о рунах, до женитьбы я покупал все модные книги, бегло пролистывал и складировал, — но я знал и без книги, что руны хорошие. Как же иначе… И я лениво пытался придумать, откуда взялись царапины на потолке. Тараканы ещё там не носились; воробейчики пару раз залетали, ребята свои, но ведь не карлсоны. Сосед сверху сквозь перекрытие тоже не мог дотянуться. Жена шваброй могла — но только в принципе. А конкретно ничего у меня не получалось с разгадкой. Однако я не печалился. И тут зазвонил телефон, я вскочил, схватил трубку и услышал вопрос: «Это Солнечный банк?» — «Банк обанкротился, разве не знаете?» — ответил я трубке. Пусть пьёт валидол. А мне вдруг пришло в голову, что руны на потолке и послание из Швейцарии могут быть связаны. Не есть ли это гарантии, подтверждение? Я рассмеялся.