Алекс Тарн
Это сладкое слово — «свобода»
Недавно включаю телевизор, а там — кино. Называется «Это сладкое слово — „свобода“». Кино я смотреть не стал, а вот название мне сразу покатило. Слова-то ведь и в самом деле вкус имеют. Есть слова — как конфетки, после них во рту приятный вкус остается. Свобода, равенство, братство… Скажешь, к примеру, «свобода»… и так хорошо делается, будто леденец пососал. Жаль только, вкус этот долго не держится.
А, собственно, почему не держится? — А потому, что из наружно существующей действительности, вместе с потребляемым внутрь воздухом, лезет в нас всякая дрянь, пакость всякая непотребная. И рады бы мы ее не пускать, так ведь для этого надо не дышать, то есть, в конечном счете, не жить. Эх, если бы можно было жить, не дыша! Тогда-то уж точно все братья были бы равны и свободны. Так нет ведь… Но — не беда; для исправления дурного вкуса всего-то и надо — еще раз сладкое слово сказать. И все дела. И мир опять предстанет странным, закутанным в цветной дурман. Или как там?.. — туман?.. Ну да неважно — туман, дурман — какая разница?
Есть и другие вкусы. Есть слова — как плевки; у них устойчивый вкус адреналина. Они незаменимы для мобилизации организма при виде врага. Увидел врага — так сразу и плюешь в него: «фашист»! — и тут же под языком такое мобилизационное ощущение образуется, что прямо хоть на лоб табличку «все ушли на фронт» прибивай. Или не прибивай… просто скажи, к примеру: «свобода», и — хоп — опять сладко. Красота!
Но все это, конечно, кино, игра воображения, вкусовые галлюцинации. А в наружной действительности все иначе. Что там с ней делать, с этой свободой? Мне вот, например, непременно требуется какое-нибудь занятие, иначе я на стенку от скуки лезу. А занят — значит несвободен. Тут или — или, как в общественном туалете: занято?.. — нет, свободно!.. — ну, тогда заходи! Только вот мы все больше заняты. Что ж поделать — жизнь такая сумасшедшая, мечешься как ненормальный, все быстрее и быстрее… не вздохнуть. Цивилизация в канализации… Иногда думаешь — ну ее к черту, цивилизацию эту; вот бы зашвырнуться куда-нибудь в девственные джунгли, вот бы жить по-другому, проще, свободнее…
Коли уж зашла речь про джунгли… вспомнилась мне тут одна правдивейшая история про вождя африканского племени пигмеев. Пигмеи, если кто не знает — самые гордые и свободные люди на этой планете, даром что ростом не вышли. Живут они глубоко в лесу, за высокими горами, за быстрыми реками, куда никто, кроме них, ни за что не доберется. А им и не надо никого, они сами с усами. Почему они самые свободные? Да потому, что не придумывают себе пигмеи лишних проблем, живут сегодняшним днем, про запас не откладывают, в послезавтра не заглядывают, о позавчерашнем не вспоминают. Вот и выходит, что заняты они только самым необходимым. А все остальное время — свободны. Давайте-ка скажем это слово еще раз — свободны! Чувствуете, как сладко стало под языком? Завидуете? Не спешите завидовать…
Племя, о котором идет речь, было совсем маленьким, скорее даже род, чем племя; случались годы, что человек до пятидесяти доходило, если, конечно, лесной дух не сердился. А вождя их звали… надо же, забыл… звали его… Баакаа?.. Мбути?.. нет, забыл. Пусть будет — Леон, чисто для удобства… хорошее имя — Леон, и для вождя подходящее. Хотя львов там, в конголезском лесу, нету, все больше слоны.
Итак, пигмеи, как я уже говорил, — народ свободный; вождей там, как правило, чтут, но особо на это дело не западают, так что культа личности — никакого. Тем не менее, лучший кусок слоновьего хобота Леон получал регулярно, хотя на охоту давно уже не ходил. И никто, заметьте, это право у него не оспаривал, что, кстати, странно — ведь многие даже и думать не мечтали о подобном деликатесе. А все почему? А все потому, что была у Леона, как и у всякого вождя, важная моральная обязанность. Любой пигмей, не важно какого пола и возраста, мог в любой час дня или ночи прийти к нему за особой, совершенно специфической помощью.
Дело в том, что время от времени люди начинали ощущать какое-то непонятное беспокойство. Нет, это был не страх — ведь нет на земле охотников отважнее пигмеев. Это было что-то такое… так и не скажешь… что-то гнетущее, когда — в низу живота, а когда — и под ложечкой… что-то крайне неприятное и мешающее жить, охотиться, ловить рыбу и рожать детей.
Слава лесному духу, от этой беды имелось лекарство. Когда-то, в незапамятные времена, некий мудрец растолковал пигмеям — что к чему. Противное гложущее чувство именовалось чувством излишней свободы, и излечивалось чрезвычайно просто. Для этого-то и существовал вождь. Конечно, не только для этого — были у него и всякие другие обязанности, но эта не без основания полагалась самой необходимой.
Итак, в любое время дня или ночи любой пигмей, неважно какого пола и возраста, мог зайти в хижину вождя и особым образом покивать. В ответ Леон должен был повернуться к страждущему спиной, наклониться и задрать свою набедренную повязку. Пришедший за помощью пигмей начинал старательно вылизывать задницу вождя. Неприятное чувство свободы бесследно исчезало уже после нескольких минут, и вскоре исцелившийся облегченно выпархивал наружу, радостный и готовый к новым свершениям.
Так все и шло, из года в год, по древнему, раз и навсегда заведенному обычаю. И все бы хорошо, да вот загвоздка — что было делать самому Леону? Освобождая своих соплеменников от тяжкого бремени, сам он оставался неисцеленным. Примите во внимание полнейшую изоляцию, в которой пребывало маленькое племя. Как управлялись с этим вожди до него? Впрочем, сейчас Леон припоминал, что предыдущий вождь время от времени куда-то отлучался. Но куда? Возможно, в те годы поблизости жили какие-нибудь соседи? Возможно… но теперь, на многие сотни миль вокруг, не было никого, кому он, Леон, мог бы полизать задницу. Никого! Несчастный долго ломал голову и, наконец, придумал. Решение было простым и эффективным.
Чурбан. Да, да, самый обыкновенный чурбан. Леон отправился в лес, вырубил там бревно из мягкого дерева, хорошенько отшлифовал и установил его в своей хижине. Жена, правда, немного поворчала, однако — вождь он или не вождь?!.. — в конце концов смирилась с новым жильцом.
Сначала язык сильно занозило. Но все это были такие мелочи — тем более, легко устраняемые при помощи дополнительной шлифовки. Главное же заключалось в том, что Леон наконец-то начал избавляться от тяжкого бремени свободы. Теперь он твердо знал, что есть и ему облегчение в этом мире. Шли дни, и люди племени не могли нарадоваться на своего вождя. Давно уже они не видели его таким веселым и полным сил. Леон снова стал ходить на охоту, и даже завалил в одиночку огромного слона, вожака стада, сильно досаждавшего пигмеям в последние месяцы.
Однажды он проснулся от страшного ночного кошмара. Жена мирно посапывала рядом, вокруг спокойно спало все племя, но Леон отчего-то остро чувствовал ужасное, ни с чем не сравнимое одиночество в этой мокрой лесной ночи, в сумасшедшем ворохе липких от пота банановых листьев, воняющих его собственным страхом. Он привстал на колени, потянулся к чурбану, как к последней надежде на спасение, и принялся истово вылизывать его шершавую деревянную задницу.
Шершавую? Задница чурбана была непривычно гладкой… гладкой и теплой… более того, Леон вдруг ощутил на языке головокружительный вкус сладкого женского пота. Чурбан шевелился, чурбан жил… вернее ожил… прекрасная молодая пигмейка стояла перед его восхищенным взором! Она наклонилась и поцеловала его в рот самым пьянящим поцелуем, какой только был в его многоопытной жизни немолодого уже пигмея, вождя и охотника.
Очи ее сияют, как голубиные крылья под луной; волосы струятся — как стада антилоп, сбегающих с гор; зубы белеют, как зебры, выходящие с водопоя — все они без порока, и бесплодных нет между ними. Как алая нить — ее губы; как дольки граната — виски ее. Две груди ее — как двойня газели, пасущаяся среди лилий. Вкус нёба ее — как вкус меда, вкус грудей ее — как вкус медовых сот, запах ее — как запах яблок…
Пигмей Леон распахнул свою душу настежь и упал в сладкий омут объятий. Он был на вершине блаженства и стонал так громко, что проснулась жена. С ужасом и изумлением смотрела она на мужа, катавшегося по земляному полу хижины в обнимку с деревянным чурбаном. Накануне прошел дождь, и теперь весь пигмей Леон был по уши перемазан липкой глиной и грязью. Перепуганные дети верещали в углу.
Это был последняя его ночь в качестве вождя. Сами понимаете, племя не могло оставить столь важную функцию в ненадежных руках сумасшедшего пигмея. Можно сказать, что зад его мигом утратил свой прежний авторитет и теперь уже решительно не годился для лизания. Племя избрало нового вождя, а Леона изгнали. Лучше было бы ему, дураку, тихо уйти, но он все рвался назад, плакал и просил вернуть ему его красавицу. Совсем сбрендил, бедолага.
