Этгар Керет
Плач по моей сестре
С тех пор, как она обрела Бога, я стал местной знаменитостью.
Девятнадцать лет назад в маленьком зале бракосочетаний в Бней-Браке умерла моя старшая сестра. Теперь она живет в самом ортодоксальном районе Иерусалима. Недавно я провел у нее выходные. Первый раз в жизни мне довелось попасть к ним на шаббат. Я часто навещаю сестру в будние дни, но в том месяце у меня была куча работы и нужно было ехать за границу… Короче, вышло, что либо в субботу, либо не получится вообще. «Будь осторожнее! — предупредила меня жена, когда я уходил. — Ты сейчас не в лучшей форме; боюсь, как бы они не уговорили тебя уверовать или там… Ну, в общем, ты понял».
Я заверил ее, что беспокоиться не о чем. Что до религии, то лично у меня Бога нет. Когда мне хорошо, мне никто не нужен, а когда дерьмово и внутри меня открывается эта здоровая дыра, я чувствую, что бога, способного ее заполнить, все равно никогда не было и не будет. Так что даже если сто раввинов-евангелистов помолятся о моей заблудшей душе, это им не поможет. У меня нет Бога, но у сестры есть, а так как я ее люблю, то стараюсь относиться к ее Богу уважительно.
То время, когда сестра открыла для себя религию, было чуть ли не самым депрессивным в истории израильской поп-музыки. Только что завершилась война в Ливане, и всем было не до оптимистических мотивчиков. Но, вместе с тем, баллады о прекрасных молодых солдатах, погибших во цвете лет, тоже уже начинали действовать на нервы. Людям хотелось грустных песен, но только чтобы в них не пели о бесполезной и абсолютно не героической войне, которую все старались поскорее забыть. И вот тогда-то, откуда ни возьмись, вдруг возник новый жанр: плач по другу, который ударился в религию. В этих песнях всегда описывался закадычный друг или красивая сексапильная девушка, которые были для певца светом в окошке, но вдруг нежданно-негаданно случалось непоправимое и они становились ортодоксами. Друг отращивал бороду и молился с утра до ночи, красотка оказывалась задрапирована с головы до пят и больше не давала несчастному лирическому герою.
Молодежь слушала эти песни и угрюмо кивала. Война в Ливане унесла стольких друзей, что последнее, чего бы всем хотелось, — чтобы и оставшиеся канули в какую-нибудь йешиву подмышкой у Иерусалима.
Не только музыка открыла для себя заново рожденных иудеев. О них без умолку трещали все средства массовой информации. На любом ток-шоу специальное место отводилось для новообращенной бывшей звезды, стремившейся во что бы то ни стало поведать миру, что она нисколечко не скучает по своей прежней распутной жизни. Или же для бывшего друга заново рожденной знаменитости — этот обычно долго распинался на предмет того, как изменилась знаменитость с тех пор, как ударилась в религию, и как теперь с ней даже и поговорить нельзя.
Вот и со мной было то же самое. С того момента, как сестра направила свои стопы в сторону Божественного Провидения, я стал в некотором роде местной звездой. Соседи, которые раньше не удостаивали меня ответа на вопрос, который час, теперь останавливались, чтобы пожать мне руку и принести свои соболезнования. Стиляги-старшеклассники, наряженные во все черное, говорили: «Дай пять!», прежде чем сесть в такси и умчаться на дискотеку в Тель-Авив. А потом опускали стекло машины и орали мне вслед, как они скорбят по моей сестре. Если бы раввины умыкнули кого-нибудь уродливого, это бы еще полбеды, но заграбастать девушку с такой внешностью, как у нее, — совершенно непростительно!
Тем временем моя оплакиваемая сестра училась в Иерусалиме в какой-то женской семинарии. Она навещала нас почти каждую неделю и, похоже, была счастлива. А если ей не удавалось выбраться к нам, то мы сами ехали к ней в гости. Мне тогда было пятнадцать лет, и я жутко по ней скучал. Когда сестра служила в армии — еще до того, как ударилась в религию, — она была артиллерийским инструктором на юге, и мы тоже виделись нечасто, но почему-то тогда я скучал по ней не так сильно.
Всякий раз, когда мы встречались, я пристально всматривался в нее, пытаясь разглядеть, что в ней стало другим. Подменили ли они ее взгляд, улыбку? Мы разговаривали так же, как и всегда. Она по-прежнему рассказывала смешные истории, которые сочиняла специально для меня, и помогала мне с домашним заданием по математике. Но мой двоюродный брат Гиль, который состоял в молодежной секции Движения Против Религиозного Насилия и лучше меня разбирался во всем, что связано с раввинами, объяснил мне, что это только вопрос времени. Они еще не закончили промывать ей мозги, но как только закончат, она начнет говорить на идише, и ей обреют голову, и выдадут за какого-нибудь потного, обрюзгшего, мерзкого типа, который запретит ей со мной встречаться. Возможно, в запасе есть еще год или два, но мне все равно нужно готовиться к худшему — потому что, выйдя замуж, дышать она, может, и не перестанет, но для нас — все равно, что умрет.
Девятнадцать лет назад в маленьком зале бракосочетаний в Бней-Браке моя старшая сестра умерла, и теперь она живет в самом ортодоксальном районе Иерусалима. Ее муж — студент йешивы, как и обещал Гиль. Он не потный, не обрюзгший и не мерзкий, и такое впечатление, что он искренне радуется, когда я или мой брат заезжаем к ним в гости. Гиль также предупреждал меня тогда, двадцать лет назад, что у сестры будет куча детей, и мне захочется плакать, когда я услышу, как они говорят на идише, как будто живут в каком-нибудь богом забытом местечке в Восточной Европе. В этом вопросе он тоже был прав лишь отчасти, потому что у сестры действительно куча детей — один симпатичнее другого, но когда они говорят на идише, мне хочется только улыбаться.
Когда я зашел к сестре в дом меньше чем за час до шаббата, дети хором грянули: «Как меня зовут?» Это стало традицией с тех пор, как я их однажды перепутал. Учитывая, что у сестры их одиннадцать, и у каждого двойное имя, пишущееся через дефис, — у хасидов так принято, — ошибка моя вполне простительна. Да и потом все мальчики одеты одинаково и украшены абсолютно идентичными пейсами, так что смягчающих обстоятельств у меня хоть отбавляй. Но все они, начиная с Шломо-Нахмана и младше, по-прежнему хотят убедиться, что их странноватый дядюшка достаточно сосредоточен и не забудет, кому какой подарок дарить. Пару недель назад мама сказала, что разговаривала с сестрой и подозревает, что эта история пока не закончилась, так что через год или два, если Богу будет угодно, мне придется запоминать еще одно двойное имя.
Ну вот, я сдал экзамен с перекличкой, мне налили строго кошерной колы, а сестра, с которой мы так давно не виделись, села напротив меня в другом конце гостиной и спросила, что я поделываю. Она любит, когда я говорю, что у меня все в порядке и я счастлив, но поскольку мир, в котором я живу, представляется ей чересчур легкомысленным, детали ее не особо интересуют. Признаюсь, мне жаль, что сестра никогда не прочтет ни одного моего рассказа, но то, что я не соблюдаю шаббат и кашрут, расстраивает ее гораздо сильнее.
Однажды я написал детскую книжку и посвятил ее племяннику. В контракте мы с издательством оговорили, что иллюстратор подготовит один специальный экземпляр книги, где все мужчины будут с пейсами и в кипах, а у женщин юбки и рукава будут достаточной длины, чтобы их можно было счесть благопристойными. Но в конце концов даже эта версия была отвергнута раввином, с которым моя сестра советуется насчет всяких религиозных ограничений. В моей истории рассказывалось про папу, который убегает с цирком. Ребе, вероятно, счел это безрассудством, и мне пришлось увезти «кошерный» экземпляр книжки — а ведь иллюстратор трудился над ним много часов! — обратно в Тель-Авив.
Вплоть до недавнего времени, когда я наконец женился, самым сложным моментом наших отношений было то, что я не мог привести свою девушку в гости к сестре. Если уж говорить совсем начистоту, то стоит пояснить, что за те девять лет, что мы живем вместе, мы женились десятки раз, выдумывая для этого самые разнообразные церемонии: поцелуй в нос в рыбном ресторанчике в Яффо, объятия в полуразрушенном варшавском отеле, купание нагишом на пляже в Хайфе и даже совместное поедание шоколадного яйца в поезде Амстердам—Берлин. Вот только ни одна из этих церемоний, к сожалению, не признана ни раввинами, ни государством. Так что, когда я шел в гости к сестре и ее семье, моей девушке приходилось ждать меня в ближайшем кафе или парке. Сначала мне было неловко просить ее об этом, но она все понимала и принимала. Что касается меня, то и я это принимал — а что мне оставалось? — но не могу сказать, что понимал.
Девятнадцать лет назад в маленьком зале бракосочетаний в Бней-Браке моя старшая сестра умерла. И теперь живет в самом ортодоксальном районе Иерусалима. Тогда, давно, я был по уши влюблен в одну девушку, а она меня не любила. Помню, что спустя две недели после сестриной свадьбы я отправился к ней в Иерусалим. Я хотел, чтобы она помолилась, чтобы мы с этой девушкой были вместе. До такого отчаяния я дошел. Сестра с минуту помолчала, а потом объяснила, что не может этого сделать. Потому что, если бы она помолилась, и мы с этой девушкой были бы вместе, и наша совместная жизнь оказалась бы адом, ей было бы очень не по себе. «Я лучше помолюсь, чтобы ты встретил ту, с кем будешь счастлив, — сказала она, и улыбнулась, чтобы меня утешить. — Я буду молиться за тебя каждый день. Обещаю». Я видел, что она хочет обнять меня, и мне было жаль, что ей это не разрешено. Или, может быть, я это все придумал. Десять лет спустя я встретил свою будущую жену, и с ней я действительно счастлив. Кто сказал, что молитвы бесполезны?
