Я сказал всем:
— Дождя не будет. С Божьей помощью, найдем нынешней ночью.
Но нас было мало, от силы человек двадцать. Ликсандру с внуками, батюшка, учитель и женщины.
— Где же народ? — спросил я у батюшки.
Тот пожал плечами.
— А ты будто не знаешь. Навостри ухо!
Я прислушался. Далеко-далеко внизу привычно громыхало, разве чуть почаще.
— Это не русские, отче, — уверил его я. — Это наши. Да они к нам сюда и не полезут. Какой интерес? Им другая высота нужна, Оглиндешты. Немцы туда стянулись. Вот там и начнется заваруха, через день-другой…
Батюшка вздохнул, поплевал на ладони и глубоко всадил лопату в землю. Но копал недолго.
— Тут не может быть, — возроптал он. — Тут одни камни…
Как она услышала? Когда успела подойти? Я не чаял увидеть ее здесь этой ночью. Она осталась сидеть со Стариком. «Не хочу, чтоб он умер, не дождавшись, — так она объяснила. — Ему уже недолго…»
И вдруг ее голос раздался из-за спины у батюшки. Мы оба вздрогнули.
— Если камни, это добрый знак, отче. Так было и в Марьину ночь. Я сначала уперлась в камни.
Она еще раз пыхнула папироской и, сунув ее мне подержать, попросила кайло. Я встал в стороне, держа папиросу между пальцами. Мне было стыдно, что я уступил ей кайло. Сердце зачастило. Подошли остальные.
— Точно, должно быть здесь, — сказала Илария. — Все точно, как в Марьину ночь. — Она подковырнула кайлом большой камень. — Глянь-ка, Ликсандру.
Обернулась ко мне и забрала папиросу. Ликсандру стал разгребать землю под камнем.
— Господи, помоги. Помоги, Матерь Божья, — забормотали женщины, крестясь.
— Благослови нас, отче, — попросил Ликсандру, не разгибаясь. — Заведи молитву, чтобы он не ушел больше под землю.
— Чтоб не ушел, как вода в песок, — подхватила одна из женщин. — Как в Марьину ночь. А если он заколдован…
— Будет тебе, — оборвал ее учитель.
Ликсандру распрямился в канаве, опираясь рукой на кайло.
— Дайте батюшке сказать молитву.
Батюшка осенил себя крестом и склонил голову.
— Да поможет нам Господь обрести, что ищем. Ибо мы пропащие и гонимые. Ибо грядет лихая година, разор и голод. Не оставь нас, Господи, милостью Своей…
Мы повторяли за ним и крестились.
— Ну, с Богом! — сказал Ликсандру и снова согнулся в канаве.
— Сегодня, даст Бог, найдем, клад незаколдованный, — подбодрил его учитель. — Иначе был бы синий огонек…
Ликсандру вытащил камень и взгромоздил его на край насыпи. Булыжник был здоровенный и покачивался на краю. Учитель уперся в него руками и откатил в сторону. Ликсандру снова пустил в ход кайло. Мы все столпились вокруг и замерли. Наконец послышался вздох. Лица его мы не видели, но угадали досаду и горечь.
— Значит, не здесь, — заговорил первым батюшка. — Значит, лучше разойтись по своим местам. До света еще пять часов. Если приведет Господь, успеем, найдем.
Взмахом руки он пригласил столпившихся женщин вернуться к новой канаве, начатой две ночи назад. Как и все остальные, она пролегала от шоссе к кладбищу. Таков был совет Старика. Но женщины мялись.
— Погодите, — прошептала одна. — Слышите?
Где-то очень далеко раскатисто бухали пушки. Но было и другое: накатывал и отступал то ли стон, то ли вздох.
— Уж не умер ли Старик?
Илария испуганно стрельнула глазами в мою сторону и бегом пустилась к дому.
— Упаси Господи! — произнес батюшка, крестясь и направляясь следом за ней.
Пошли и мы.
Нет, Старик не умер. Моргая, смотрел он на лампу. Илария поправляла у него под головой подушки.
— Зажги мне свечку, — попросил он. — Пусть будет тут, возле: может, Господь окажет милость…
Батюшка тоже подошел к постели. Старик долго глядел на него, словно силясь узнать.
— Почему вернулись? — обронил он. — Испугался кто?
— Да это все они, — пробормотал батюшка. — Одна как скажет…
И кивнул мне, чтобы я объяснил.
— Им послышалось. А я им говорю: не русские это пушки. Это наши. Идут на Оглиндешты.
Старик точно так же долго глядел на меня, то ли признавая, то ли нет, и вдруг забеспокоился:
— А где Василе? Почему ушел? Кто мне сделает гроб?
— О том не тревожься, — успокоил его батюшка. — Все будет честь по чести. Как-нибудь найдем тебе в семи-то селах плотника сколотить гроб.
— Такого, как Василе, не найдете, — возразил Старик. — Такого мастера еще поискать. — Он медленно повернул голову к Иларии. — Почему Василе ушел?
— Со страху. Все в горы, и он со всеми.
— Он, верно, не знает, — сказал Старик. — Потому и ушел, что не знает?
— Чего не знает? — воскликнул я.
— Не знает, — повторил Старик еле слышно.
И закрыл глаза, как будто заснул, ясный, примиренный. Батюшка опустился на стул. У окна, глядя в темноту, курила Илария.
— Идите же! — внезапно потребовал Старик. — И найдите. А не то Господь не приберет меня. Оставит мучиться до Димитрова дня.
Ликсандру, учитель, женщины ждали нас во дворе.
— Что он? — спросил учитель.
— Велит расходиться, кто где копает. И с пустыми руками не возвращаться.
Мы пошли за батюшкой тесной ватагой, потому что женщины пугливо жались друг к другу.
* * *
Я спал тяжелым сном… Илария еле добудилась, тряся меня изо всех сил.
— Пришли, — повторяла она. — Немцы пришли.
— А золото? — встрепенулся я.
— Половина — у Ликсандру, поделим на всех, когда вернутся. А половину я спрятала под кровать к Старику.
Я протер глаза. Значит, не приснилось: клад есть. Нашла его Илария, под утро, когда остались только Ликсандру с внуками да я. Мы копали, уже плохо понимая, что к чему, когда Илария издали окликнула нас:
— Сюда! Или мне мерещится, или…
Мы перекрестились. Как подсчитал Ликсандру, там была примерно тысяча червонцев, в этом глиняном горшочке…
— Не вставай в полный рост, часовые в окошко увидят, — шепотом сказала Илария.
Пригнувшись, я добрался до походного сундука, кое-как влез в сержантский китель. На нем остался только один орден, зато самый сейчас нужный: железный крест. Когда я направился к двери, Илария, смотрясь в зеркальце, наказала:
— Если сможешь с ними объясниться, скажи, мол, ничего не знаем, не ведаем.
Да, крепко же я спал! На шоссе, наискосок от дома, стояло четыре грузовика с пулеметами в боевой позиции, у церкви — мотоциклеты. Надо же так спать! Ладонью я разгладил китель: давненько я его не надевал, больше года. Чего-то все-таки не хватало, я все время чувствовал. Но только когда открыл калитку и увидел часового с автоматом и двух офицеров, понял: не хватало пушечного гула.
— Kamerad! — издали закричал я. — Ich spreche Deutsch. Aber wenig, sehrwenig…[1]
Один из офицеров прыснул. Другой смотрел на меня испытующе: не решил ли я их подразнить?
— Мы говорим по-румынски, — бросил он. — Что тут происходит? Где люди?
— Ушли в горы. От греха подальше.
Лейтенант, который с таким аппетитом смеялся, смотрел теперь на меня дружески и очень сочувственно.
— Где ты потерял руку? — спросил он, неторопливо подходя.
— В излучине Дона. Вторая операция по окружению в излучине Дона.
— Вторая операция по окружению, — задумчиво повторил он. — Вторая в излучине Дона.
Не верилось, что он не румын, — так хорошо он говорил по-нашему. Он обернулся к товарищу.
— Как нам его поприветствовать? Как героя, как союзника, как врага, как пленного, как заложника?
Его, казалось, снова разбирал смех, но он сдержался, щелкнул каблуками и выкрикнул:
— Heil! Sieg!
Солдат дернулся, переложил автомат в другую руку и улыбнулся мне.
— Господин лейтенант у нас писатель, он у нас поэт, — начал второй офицер. — Воображение, фантазия, юмор — все при нем. Знаешь ли ты, что такое писатель, что такое поэт?
— Знаю. Проходили в школе. И стихи тоже читал. Эминеску, Александри.
— Вот-вот, Эминеску. Господин фон Бальтазар — такой же великий поэт. Он и родился, как Эминеску, на Буковине. И если он унесет ноги от русских и от военного трибунала, он станет самым великим поэтом Великого рейха!
Поэт, я угадал. Сердце снова заколотилось. Ведь я было подумал сначала, что он навеселе. Хорошо, что ошибся.
— Господин фон Бальтазар имеет воображение, имеет фантазию, — продолжал второй офицер. — Когда он увидел окопы, он сказал мне: «Леопольд, эти ямы приготовлены для нас. Видимо, они вообразили, что выиграют бой, и, чем брать пленных, решили лучше заранее приготовить им могилы».
Не сводя с меня глаз, фон Бальтазар процедил что-то сквозь зубы. Леопольд смолк, сконфуженно улыбаясь.
— Что это за окопы на краю села? — строго спросил фон Бальтазар. — Кто дал приказ их отрыть?
Я был готов к вопросу и знал, что отвечать. И все равно меня пробрала дрожь.
