Кохэй Хата - Госпожа Кага Сёнагон

Белым тоненьким пальцем она дважды легонько ткнула в воздух – о, безнадежная пустота. Взгляд ее вопрошал Тамэтоки.

– ? – Он туговат был на ухо, а потому, поддернув штанины хакама на коленях, подполз поближе, чтобы понять куда глядит Кохёбу.

Монахиня снова, тихо и медленно, дважды ткнула пальчиком в воздух.

– А-а… – догадался он и, затаив дыханье, повернулся лицом к саду.

Прячась от разгорающегося летнего солнца, короткохвостые птички лепились по красным перилам галереи под сенью храмовой кровли, топорща зеленые грудки и закидывая клювы. В саду мхов с его низкими кустами, разбросанными искусно среди нескольких кленов и скалистых камней, – ближе, правда, к западной стороне сада, – смиренно уступая ручью дорогу, высились над стрехою две горные вишни в ослепительно-зеленой густой листве.

В «Изборнике» Содзё Хэндзё есть стихотворение… Когда государь Рэйдзэй был еще наследным принцем, хозяином Весеннего дворца, он со свитою вельмож отправился в Мурасакино, в храм Уринъин – Лес облаков, – «поохотиться» на цветущие вишни, а преподобный Хэндзё сложил им вослед:

А сто лет спустя, этой весной, в третий год правленья под девизом Долгая гармония, у простой, в один ряд, ограды Уринъина зазвучали бодрые голоса передовых. Это приехал сюда наследный принц Ацухира, оберегаемый господами Еримити, Канэхира и прочими вельможами Весеннего дворца во главе со старшим советником Митицуна, наставником принца. И до того весело и стройно приветствовала молодежь облака вишневых цветов, что Кохёбу, некогда тоже фрейлина государыни Акико, не удержалась и, выйдя из комнаты, остановилась на краю галереи. «Досада какая!» – пробормотала она тогда.

А ведь рядом… И молодая монахиня, которая все еще не успела свыкнуться со своими коротко остриженными волосами, поведала Тамэтоки, что сюда, где теперь его постель, перебралась как-то Мурасаки, гонимая мучительной болью, здесь она лежала за ширмами.

Кохёбу говорила с виноватым видом. Но у него сердце сжалось, едва он вообразил себе, какое одиночество испытала дочь при словах Кохёбу, и он выказал слабость: прослезился.

Кохёбу откинула челку и молча уткнулась в широкий рукав кимоно, только тоненький указательный палец, обращенный к саду, слегка шевелился.

Мурасаки Сикибу лежала пластом на толстой циновке, затканной по краю узором в виде облаков хризантем. Кохёбу стояла на коленях у края галереи, обернувшись к ней. Услышав «Досада какая!», та почти шаловливо улыбнулась и, подняв исхудавший палец, дважды повела им над своим лицом. Ветер так близко привеял к ее изголовью лепестки цветов.

И Кохёбу услышала (но поняла не вдруг):

– А мне… не до сада…

Она тут же переспросила, но больная уже не в силах была даже кивнуть ей в ответ. Улыбка истаяла на побледневшем лице, и, чтобы не показывать его, Мурасаки с головой укрылась прелестным густо-алым платьем утигину.

А дней десять спустя, как-то поздним вечером, лежа одна в своей «гардеробной», Мурасаки Сикибу слабо кашлянула несколько раз и, не дрогнув единой жилкой, умерла. Кохёбу, заслышав покашливание, вошла тотчас к ней. Все было обыкновенно: так Мурасаки лежала недвижно и когда любовалась весенним цветеньем. Но что это? Мурасаки сказала шепотом: «Грушевый… цвет». Она не ослышалась? И тут Кохёбу показалось, что подушечка на деревянном изголовья сдвинулась и уткнулась краем в щеку больной, но когда она подошла поправить ее, губы Мурасаки уже обметало сухой белизною.

Имя отца Кохёбу было Тикатада. До того как он попал в куродо шестого ранга,[1] он некоторое время служил под началом Тамэтоки. По кончине родителя юная Кохёбу вышла за Нобунори, младшего брата Мурасаки Сикибу, служившей уже тогда при дворе. В своем «Дневнике» Мурасаки рассказывает о празднествах во время одиннадцатой луны года, о том, как она, тяготясь увеселеньями и пирами, которые государь задавал придворным невысокого ранга, почасту удалялась в свою комнатку, как собирались у нее вокруг жаровни подруги, и среди них была и Кохёбу, замеченная самим Митинага.[2] А в конце того же года, когда родился его светлость принц Ацунари, Кохёбу ограбили вместе с фрейлиной по имени Югэй, и она была в ужасном положении: голая, в слезах, – и Мурасаки послала за помощью к младшему брату в дворцовую караульню.

Нобунори тоже умер. Он сопровождал отца в Этиго, куда того назначили правителем, и уж собрался было вызвать к себе Кохёбу, но как-то раз сильно закашлялся и внезапно умер. Несколько дней спустя Тамэтоки, удержав за собой следующий год губернаторства, решительно оставил должность и воротился в столицу. Там, дожидаясь правительственного указа о введении в права наследования зятя своего и племянника Нобуцунэ, он не выдержал и приехал сюда, в Уринъин, желая узнать, как окончила свои дни дочь.

Последнее в ее жизни письмо к нему попало в Этиго ранней-ранней весной, но он промедлил с ответом. А она писала, что осенью – так уж случилось – она покинула, наконец, долгую придворную службу, что теперь в их прежнем доме у плотины Камогава осталась одна только Катако, ее дочка, что сама она вместе с Кохёбу – в Уринъине, оправляется от легкого недомогания, но беспокоится об отце: как он там?

Молитва на Новый год… Дочь молилась о его долголетии, желала престарелому родителю благополучно прибыть на Север, к месту службы, после встречи с нею (у четвертого стиха есть второй смысл: жду встречи с сосной величавой) – и вот она ушла из жизни прежде отца. Стоит ли жить в мире, где столь многое противно душе?

Он утаил это воспоминание от жены покойного сына, ведь он лишь недавно с ней познакомился. Кохёбу подтолкнула к нему свиток со стихами. То были стихи его дочери. У него заколотилось сердце при первом же взгляде на них.

– Это она сама составила, – пробормотал он, даже не спрашивая – утверждая. Кохёбу робко кашлянула, ответила: «Да».

На изворотной стороне списка «Сутры Каннон»[3] в промежутках между строками то тут, то там виднелись следы ее кисти. Стихотворений было более сотни.

От юных лет мы были близкими подругами. Спустя годы наши пути пересеклись, по лишь на мгновенье. Споря в торопливости с луной десятой ночи седьмой луны, она уехала.

С этих стихов начинался «Изборник».

– Грушевый цвет… так она сказала? – спросил Тамэтоки.

Кохёбу отвечала, что, быть может, она ослышалась, но, говоря это, уже верила, что так и было.

А вот и стихи об этом:

В пору, когда опадают цветы, налетает в сумерках ветер, и тогда не видно, где грушевый цвет, а где цветы вишни.

Вечерняя тьма… Белея, кружатся в воздухе лепестки грушевых и вишневых цветов, и она не в силах различить их. Они кажутся ей призрачными виденьями, и она отворачивается к темной стене гардеробной… В тот миг, должно быть, она и «сокрылась в облаках». Он так и видит эту последнюю странность дочери: вот она с особенной нежностью произносит названье цветка, который издавна сравнивают с неприветливым женским лицом, – и вот ее уже нет.

Он вдруг горбится и опасливо прикрывает глаза.

Между тем в выборе стихов есть некий скрытый смысл. Ни одного, связанного с отцом, покойной матерью или старшей сестрой, даже с любимым младшим братом. Вот и это, кажется, тоже относится к той девушке. А вот это что за имя? Он быстро просмотрел все от начала и до конца – не ошибся ли? – перечитал снова – нет, это имя ему невдомек!

Он снова переспросил монашеское имя Кохёбу. Синнёкэн – Сознавшая истину…

В конце «Изборника», сказал он, стоит ответ на стихотворение Мурасаки, подписанный некоей Kara Сёнагон…

Но Кохёбу тоже не знает, кто это. Когда она служила во дворце, не слыхала его ни разу. Постукивая подушечкой пальца по не сшитой еще тетради стихов, Тамэтоки погрузился в угрюмое молчание.

Наткнулась у себя на письма Косёсё-но кими, в которых она делилась со мной всем, что ни есть на сердце. Пишу Kara Сёнагон:

Ну что ж, хорошо. Это понятно. Дочь от начала придворной жизни делила с Косёсё-но кими комнату. Они обменивались стихами, едва только выдавался досуг. Племянница жены Митинага, хорошо воспитанная, прелестно красивая, она рано лишилась отца, ее жизнь складывалась не весьма удачно, и Мурасаки, по слухам, воспринимала ее невзгоды как свои собственные. В «Дневнике» она не раз пишет о ней с похвалой. А в одном месте, он сейчас не припомнит, где, рассказывается, как (после переезда государыни из родительского дворца в императорский чертог) они пришли в узенькую боковую комнату, третью с севера по галерее, и, натянув на себя несколько кимоно на вате, улеглись рядышком; подкладывая в благовонную курильницу горячих углей, они жаловались друг другу на тяготы придворной жизни. Он никогда не видел ее. Прошлой весной Мурасаки пережила смерть этой кроткой приветливой женщины. Потом она нечаянно нашла у себя среди бумаг прощальный памятный дар – ее письма, и, конечно же, с новой силой почувствовала, как она одинока, как горестно краток человеческий век. Не тогда ли она задумала свой «Изборник»? «Кому то на свете суждено так долго прожить?…» – негромко продекламировал Тамэтоки. А ведь это предсмертные стихи. Но тем больше недоумений вызывают те, что венчают книгу – ответ Kara Сёнагон: