Андрей Столяров
У Геркулесовых столбов
Совсем простая история. Несколько человек собираются, чтобы отпраздновать Рождество. Это еще при советской власти, в календаре такого праздника нет, но уже можно дышать: делай, что хочешь, только не высовывайся, не кричи.
Кричать никто и не собирается. Все как всегда: салаты, курица с поджаристой корочкой, некоторое количество водки, экзотическое вино под названием «мурфатляр». Обычная студенческая компания: шум, гам, веселье, последний курс, предчувствие близкой свободы. Что-то такое уже носится в воздухе. Хозяин квартиры, борода, джинсы, настраивает гитару. У Геркулесовых столбов лежит моя дорога... У Геркулесовых столбов, где плавал Одиссей... Всего неделя после Нового года. Елка в углу распарилась и вдруг, на удивление всем, выпустила на концах ярко-зеленую опушь. Запах такой, что кружится голова. Чудо! Не забывайте: ночь перед Рождеством, значит могут происходить чудеса!.. Это с ленцой говорит Нинель: роскошные волосы, ожерелье, на пальцах – два перстня с камушками. То есть, вполне взрослая дама. И ведет себя как взрослая дама: Подай, принеси... Кавалер ее, Кугель, кличка такая, мечется как угорелый. Вообще – теснота, суматоха, свечи, эмоции через край. Другие дамы, возраста двадцати двух – двадцати трех лет, исполнены восторженного нетерпения. Еще бы, все жизнь впереди!
И вот среди этой праздничной кутерьмы, среди пузырения, гвалта, звездчатых бенгальских огней – двое, только что познакомившиеся друг с другом. Всего у них второе или третье свидание. Ничего, конечно, еще не сказано, ничего не позволено, не решено, однако тут вдруг начинает приобретать некие очертания. Потому что – магический смоляной запах, предчувствие перемен, медленный танец, прижавшись, когда внезапно угадывается ответный телесный жар; у Геркулесовых столбов дельфины греют спины... – и это как обморок, при котором все-таки остаешься в сознании. А потом действительно обморок: середина ночи, нет сил, половина гостей уже разъехалась, разбрелась, в кресле, куда вдвоем еле втиснулись, еще плотнее прижавшись, дыхание, дрожь вполне невинных объятий, тень шепота на ухо: он сделает, станет, добьется, перевернет весь мир, юношеский вздор, ахинея, действующая, однако, как заклинание; кажется уже невозможно быть ближе; и капризная, на всю комнату, ленца Нинели с тахты: Ну, не надо, не надо, я спать хочу... – что-то они там возятся с Кугелем...
Ничего, в общем, не было, но как будто все было. Утром кажется, что они знакомы уже тысячу лет. Никого не слышат, кроме себя. Склоняются вокруг человеческие фантомы, проплывают по кухне слабенькие отзвуки бытия. Бородатый хозяин за чаем рассказывает, что долбит сейчас английский язык. Как только выдолбит, сразу подает на отъезд. Нельзя больше жить в этой стране. Кугель в ответ почему-то сжимает кулак. А это ты видел?.. Голос у него с бессонницы сипловатый. В чем там дело не разобрать. Нинель просит лениво: Мальчики, ну зачем?.. Подъезжает кто-то еще. Хозяин, оставив тетрадки со столбиками, предлагает пойти в Никольский собор. Зря, что ли, собирались на Рождество?
И вот движутся по улице всей толпой. Набережная, дремотные промерзшие тополя. Вереница домов, одетых пушистой изморозью. На мосту те двое, о которых здесь речь, немного задерживаются: Мы вас догоним... Потому что им никого не надо сейчас. Это около десяти утра, уже рассвело, заколдованный город, необыкновенная снежная тишина, они стоят на мосту с низкими чугунными ограждениями, и внизу – протертая черной водой тревожная продолговатая полынья. Таких зим в городе больше не будет: пойдет что-то гнилое, невыносимое, слякотное, простудное, с редкими наплывами холода, превращающего мокреть в кошмар. Но это будет потом. Сейчас – светлый мороз, игольчатая от снега путаница кустов, белая пелена канала, уходящего, будто в сон, в бледную даль. А в просвете его, над крышами оцепенелых домов – громадный, всплывший из пустоты, багровый шар солнца. Как будто в первый раз на земле. Они даже не разговаривают друг с другом. Ну – парок легких дыханий, смешивающийся и улетающий в никуда. Зачем говорить, когда все понятно и так. Ведь совершенно понятно, что это уже навсегда. У него отчетливо бьется сердце. У нее тоже стучит в груди, как будто пошли часы, отсчитывающие новое время. Это и в самом деле новое время: с колокольни, возвышающейся над каналом, слетает чудный переливчатый звон и как волшебная птица, только что обретшая жизнь, тихо на невидимых крыльях, плывет куда-то за горизонт...
Все плывет куда-то за горизонт. Предчувствие их не обманывает – наступают новые времена. Сначала – перестройка, извергающая на страну миллионы слов, затем – период реформ, больше напоминающий землетрясение: все колеблется, осыпается, вздымает душную пыль, растрескивается, проваливается в небытие. Мир меняется буквально в одно мгновение. Кто бы мог в тот давний рождественский вечер предположить, что у нас снова будут бедные и богатые, что одним будет буквально не на что жить, а у других возникнут из воздуха, из ничего головокружительные состояния, что поднимутся в центре города напыщенные особняки, что каждый будет сам за себя, и никто за всех? Даже язык вокруг стал другим. Однажды в метро, спускаясь по эскалатору, он услышал в чересполосице объявлений: «Акцепт линков в регистре «ви-си». Ну, и что это значит? Акцепт, предположим, понятно. Но что такое «линки», что такое регистр «ви-си»? Совсем иная вселенная. Как будто подхватил ветер и перенес в параллельный мир.
Конечно, они расстаются. Разве можно хоть что-нибудь удержать во время землетрясения? Происходит как-то само собой: его тащит в одну сторону, ее – в другую. Все дальше, дальше, все глуше, все безнадежнее, уже не видно, не слышно, не добежать, не дотянуться через пропасть рукой. С грохотом передвигаются декорации. Вздымается жуть, от которой спасения нет. Голос из телефонной трубки едва доносится. Что тут услышишь, когда кругом сплошной дым, треск и гул, когда смешиваются небо с землей, когда танки, как динозавры, выползают на набережную и прямой наводкой, не торопясь, бьют по парламенту? Себя и то не слышишь, не чувствуешь. Такая социальная анастезия: все, что болит внутри, как бы и не болит. Все это пока не важно – потом, потом!.. Затих колокольный звон, исчезла птица, мифические песенные Столбы скрылись в тумане. Не смертельно, как оказалось. Легко нашли, легко потеряли.
Вот краткий список потерь. Хозяин квартиры, который зубрил английский, уехал все-таки в Штаты, устроился в какую-то фирму, выцарапал грин-карту, прочно осел. Позвонил оттуда лет через пять: Ну, как дела?.. Была середина дня, хмурый март, мокрая метель за окном. А у нас уже крокусы расцвели, вон, перед домом лужайка – вся желтая... Еще через несколько лет вдруг вернулся обратно. Столкнулись нос к носу у перехода с «Невского» на «Гостиный двор». Выяснилось, что уже месяцев восемь преподает в средней школе. Зачем-то, видимо от растерянности, рассказал, как добирался однажды из Окленда в Сан-Франциско: подсел на скамейку здоровенный негр с гамбургером и все сорок минут назойливо чавкал в ухо. Как можно есть гамбургер сорок минут?.. Недоумение на лице. Больше уже не виделись: о чем говорить?
А несколько раньше неожиданно наткнулся на Кугеля. Тоже – дождь или снег, новостройки, непредставимая глушь. Маршруток, которые скоро забегают как тараканы, пока еще нет, муниципальный автобус, кляни не кляни, ходит раз в сорок минут. И вдруг такое явление: кожаное пальто с оторочкой, шляпа, элегантный портфель, попыхивает ни много ни мало сигарой. Это на улице, курит сигару, в снег или в дождь! Опять-таки: Как дела?.. Выслушал сбивчивые объяснения, пых-пых, вальяжно кивнул: Да, трудно, конечно, пых-пых, всем трудно сейчас... Сел в «мерседес» и уехал, дав прощальный гудок. Вот что делает время с людьми, вываривает как в кислоте: слезает нежная шкурка, обнаруживается безобразный скелет... С Кугелем, впрочем, был и другой случай. Еще через пару лет в автобусе внезапно ринулся обниматься какой-то небритый мужик: в отвислых трениках, в кедах, где «мерседес», где кожаное пальто? Оказывается, кинули Кугеля западло, поставили, как у них принято выражаться, на счетчик, сбежал в Казахстан, через полгода достали и там, пришлось вернуться, отыгрываться, продать все, что есть. Сунули все равно, гады, в «Кресты». Старик, это номер, послушай, полный отпад! Сижу в камере – вдруг ты по телевизору выступаешь! Я говорю: пацаны, елы, это ж мой корешок!.. Выскочил у торговых рядов, обещал звонить, забегать. Живем, слава богу, недалеко!... И все, больше ни звука. Уплыли дельфины из теплых морей.
А вот Нинель, по слухам, обосновалась в Оттаве. Увез какой-то канадец, соблазнился, по-видимому, ленивым высокомерием. Что, впрочем, Нинель? Нинель как цветок: где высадили, там и растет.
Вообще все как-то наладилось. В жизни всегда все как-то налаживается. Несколько лет ему казалось, что уже совсем утонул: денег нет, работа (устроился на кафедру в университет) никому не нужна, сотрудники, те, что в перестройку не разбежались, бродят по коридорам как тени. Глухой донный ил, толща социального забытья. Одно время думал даже пойти в «челноки», возить, как двое бывших коллег, ширпотреб из Турции. А что, существовать как-то надо? Но вдруг обломился грант на исследование трансферных белков, затем еще грант – в продолжение той же темы, вдруг оказавшейся актуальной, потом каким-то образом подключились к международной программе по исследованию генома, появилась зарплата, прикупили на кафедру какое-то оборудование, защитил кандидатскую, докторскую, слегка перевел дыхание, начал ездить на конференции, выступать, делать доклады, попутно женился, развелся, опять женился, выросли дети, у них – свои песни, свои заснеженные мосты. Вот так жизнь идет, не позволяя оборачиваться назад.
