Ярослав Астахов - Встреча в Ареопаге

Едва ли он ожидал успеха. Не убедив своих – какую имел надежду владеть сердцами иноплеменников? Но помнил, что говорил Учитель об исповедании Слова даже и до края земли. И, преданный ученик Его, отправился в далекий и славный город, о коем ведал, что тамошние жители охочи до плодов мудрости. И на сороковой день пути, под высоким солнцем, достиг вожделенных стен.

Единый язык Империи позволял страннику свободно общаться с гражданами Афин. Однако его не оставляло неприятное впечатление: и все-таки он и эти люди не понимают друг друга. Он слышал вразумительные ответы на свои вопросы… однако тем и заканчивалось. Любой собеседник здесь, приветливо улыбнувшись, спешил возвратиться к прерванному занятию или продолжал путь.

Такой обычай внутренней собранности повергал странника в изумление и некоторую растерянность. Не так бы оно все было, окажись он, к примеру, на грязных и кривых улочках Етама или Хеврона. В земле колена Иудина в ответ на всякий вопрос его бы забросали немедленно массой вопросов встречных. А то бы и упрекнули в несоблюдении какого-либо из многочисленных предписаний узаконенного обихода. Предоставляя тем самым в изобилии поводы начать проповедь.

А стоило бы начать – немедленно бы образовалась толпа желающих проявить благочестие. Другое дело, как выразилось бы оно в итоге: в крикливом бурном одобрении произнесенного Слова? в исступленном разрывании на себе одежд и побивании пророка камнями? Как знать…

Причем и не понявшие ничего в проповеди – а таковых обыкновенно оказывается большинство – приняли бы горячее участие. В том или в другом, безразлично. Сойдет любая возможность, позволяющая отвлечься, хотя бы на какое-то время, от изнурительного полуденного зноя… Но в этом городе – среди соразмерных стен и прохладных мраморов необыкновенного вида зданий – и самого зноя, казалось, почти не чувствуется.

До вечера пробродил странник по непривычно широким улицам Афин, рассматривая алтари различным богам и статуи, поражающие сочетанием дразнящего совершенства форм и внутреннего покоя. Но случая произнести Слово, которое он принес, все не предоставлялось.

И наконец он вступил в знаменитый Ареопаг, храм-площадь. И здесь почувствовал себя уже совершенно усталым и разбитым. И, утомившись, присел на камень.

Сей, послуживший к отдохновению путника, был многовековой мрамор, а может быть и многотысячелетний. Сужаясь и возвышаясь к центру, он образовывал род алтаря некоего оставленного давно канона. Его не украшала никакая резьба. В средней части, на расстоянии около трети общей высоты от вершины, выбита была строка знаков.

Местами символы оказались стерты рукою времени. Наполовину, а иные и полностью. И поначалу страннику не удавалось никак разобрать написанное. Составленные из угловатых линий, рунического еще начертания письмена невдруг выдавали тайну.

Внезапно он осознал: перед ним даже и не ранний греческий, а этрусский, намного более древний, знаковый строй. Тогда ему открылся смысл надписи.

Она посвящала камень сей – Неведомому Богу.

Два эти слова, добытые с немалым трудом, странник, вероятно, произнес вслух.

По крайней мере некий афинянин, сидевший, как и он, на расширяющемся основании алтаря, – вдруг поднял от ладоней свое лицо. И обратил глаза к страннику.

…Недвижную фигуру этого человека пришлец заметил, когда еще он только подходил к месту. И почему-то странник решил тогда, скользнув рассеянно-утомленным взглядом: нищий старик.

Но перед ним теперь явилось молодое лицо.

Глубокие и ясные глаза выдерживали его взгляд спокойно и твердо. И странник обратил внимание: плащ этого человека, хотя и не имеющий украшений, выкроен из дорогой ткани.

– Желаешь ли, – не медля обратился к нему пришелец, – я буду говорить к тебе об Этом Неведомом, Которого вы, афиняне, не зная, чтите?

При этом он поднялся перед эллином в рост и возвысил голос. Взгляд афинянина никак не переменился. Он оставался все таким же внимательным и спокойным. И этот взгляд, пожалуй, приглашал говорить.

Но перемены произошли вокруг, и они заслуживали внимания проповедника. Некоторые из прохожих, заслышавших зычный голос, остановились и оглянулись. А где-то за спиною странника раскатился, внезапно, добродушный басок:

– Вы слышали? Тут собираются Дионисию говорить о чем-то, что он не знает. Уж если таковое существует в природе мира, то несомненно это – неведомое!

Тогда пришелец бодро вскочил на камень и продолжал голосом еще более громким:

– Вы, эллины, как замечаю я по всему, особенно набожны. И у других народов я видел искусные изваяния их богов. Но это были только кумиры, от которых ждут помощи в том или ином деле… идолы, чтобы молить о предотвращении гнева какой-либо разрушительной стихии… Словом, другие племена поклоняются лишь покровителям определенной и зримой части круга их жизненных попечений…

Около возвышающегося на мраморе постепенно собиралась толпа. Она внимала ему непривычно тихо, и странник, окрыленный первым успехом, продолжал вдохновенно:

– Однако среди ваших святынь я вижу и камень сей. (Он указал перстом вниз.) Поставленный не в поклонение исполнителям тех или иных нужд. Но в почитание Виновника Всего. В честь самого Источника бытия. Неведомого. Скрываемого обыкновенно от иных тьмою человеческих попечений… Вы правы, эллины! Ибо самого Бога до недавнего еще времени не видывал никто никогда! Но Тот, Который Его явил – Он сказал: блаженны и не видевшие, но уверовавшие.[1] Так Он избрал вас отвека. И вот, я, ученик Явившего, ныне проповедаю вам Того, Которого вы, и не зная, чтите… Узнайте же о Нем теперь, афиняне: Он есть Единый. Ибо лишь через Него все, что на земле и на небе, дышит, движется и живет. И не возможны без Него были бы никакое слово и никакая мысль. И никакое живое чувствование… Ваши мудрецы прозревали это.

Пришелец остановился передохнуть и окинул взглядом внимающую толпу. Все были обращены в слух. Одни облокотились на постаменты или колонны. Другие сели, подобрав полы туник, на мраморные алтарные ступени, случившиеся около. Иные расположились прямо на плитах мостовой… Все замерли почти без движения и лишь ветер с моря чуть шевелил одежды.

Пришедшему издалека была внове такая мера почтительности к излагаемой мысли. И он истолковал состояние собравшихся по-своему. Он решил, что ими овладело уже теперь высшее благоговейное восхищение, когда в толпе перестают непроизвольно подергиваться конечности и даже горла не исторгают внезапно нечленораздельных воплей… Вот время, – произнес он в сердце своем, – чтобы сейчас же они уверовали!

– И ныне засвидетельствована Самим Богом, – провозгласил странник, – истинность прорицания мудрецов ваших! Ибо явился в мир – и Бога явил в миру – Иисус, Сын Божий, единый со Своим Отцом и рожденный Девою. Его я проповедую вам… Его, Учителя моего и Господа, Которого Отец воскресил из мертвых!.. И Сей Воскресший – в предопределенный день, волею Своего Отца – будет судить Вселенную… Время близко! И потому я говорю вам, и призываю, и заклинаю: креститесь во Иисуса Христа! У вас довольно воды. Не около ли стогнов града сего волнуется Понт Евксиньский? Креститесь – и тогда вы спасетесь. И прощены сделаются грехи ваши… Но, если вы не сотворите сие – горе вам! Ибо не совлекшиеся греха брошены во тьму внешнюю. И будет среди них червь, и вопль, и скрежет зубов! И огненные жупела серы падут на них. И поглотит грешников разверзшаяся геенна адова…

– Креститесь! – произнес еще проповедник более спокойно и веско. И, чувствуя в коленях легкую слабость, как часто это бывало с ним после пламенного порыва речи, снова присел на камень. Перед его глазами еще мерцал, кажется, только что открывавшийся ему вышний свет…

Словно издалека, приглушенно, доносились голоса из собрания слушавших его: «И Фалес говорил о воде…» «Единое начало всего – Бог богов… Уж не пифагореец ли это?» «Вот, я же говорил вам: и в нынешние времена еще рождаются какие-то боги!»

Пришелец был потрясен: последние фразы проповеди его, обыкновенно производившие наибольшее впечатление на толпу, здесь оказались восприняты, по всему, просто как соразмерно выстроенная завершающая риторическая фигура – и вовсе не обсуждались.