Бустос Домек - Рассказы

Подумать только! Я, всегда с полным безразличием относившийся к благотворительным организациям и прочим комитетам жильцов, стал думать иначе, когда занял кресло казначея в обществе поддержки государственных облигаций «Про Боно Публико», и в мой адрес рекой потекли письма с самыми щедрыми взносами. Все шло как нельзя лучше, пока какой-то вездесущий бездельник не заподозрил неладное и доктор Гонсалес Баральт, мой адвокат, не отослал меня первым же поездом, чтобы я затерялся на периферии. Четверо суток промаялся я в почтовом вагоне из тех, что беспризорно брошены на станции Тальерес. Наконец, доктор Гонсалес Баральт самолично прибыл, потирая руки, и предложил мне решение: доходное место в Эспелете, оформленное на вымышленное имя. Дом Рамона Бонавены, куда я приезжал еще сотрудником «Ультима ора», преобразовали в музей для увековечения имени и памяти романиста, чья жизнь оборвалась в самую пору зрелости. По иронии судьбы мне предстояло быть хранителем этого музея.

Доктор Гонсалес Баральт одолжил мне свою накладную бороду; я присовокупил к ней черные очки и форменную одежду, подобающую новой должности, и не без резонных опасений приготовился встречать группу ученых и туристов, прибывающих экскурсионным автобусом. Не явилась ни одна душа. Как музейный работник я испытал естественное разочарование; как беглец — облегчение. Вы не поверите, но, сидя в этой дыре, я изрядно скучал и принялся читать произведения Бонавены. Кажется, почтальон избегал меня: за все время — ни одного письма, ни одного рекламного буклета. Правда, поверенный доктора доставлял мне в конце месяца жалованье, а порой и премиальные, за вычетом командировочных и представительских расходов. Я даже не выходил на улицу.

Едва узнав об истечении срока давности, я на прощание огласил кабинет тирадой крепких слов, сложил в сумку все, что второпях удалось прибрать к рукам, взвалил ношу на плечо, проголосовал на углу и влился в жизнь Буэнос-Айреса.

Между тем случилось нечто странное, непонятное; в атмосфере столицы витало что-то смутное, неуловимое, некий аромат, подстерегающий меня и ускользающий: тротуары казались мне уже, почтовые ящики — больше.

Соблазны улицы Коррьентес — пиццерии и женщины — зазывно манили. Не привыкший увиливать, я отдался им без остатка. В итоге через неделю я оказался, банально выражаясь, без средств. Трудно поверить, но я искал работу, для чего обратился, хоть и безрезультатно, к широкому кругу родственников и друзей. Доктор Монтенегро ограничился ободряющим похлопыванием по спине. П. Файнберг, как и следовало ожидать, буквально не соизволил даже приподняться из-за своего круглого стола в обществе «За церковное многобрачие». Верный товарищ Лусио Шевола даже не назначил мне время встречи. Хмурый повар из «Пополаре» начисто отмел мои попытки устроиться помощником к ним на кухню и язвительно спросил, почему бы мне не научиться готовить по переписке. Эта небрежно брошенная фраза стала стержнем моей печальной судьбы. Что оставалось мне, скажите на милость, кроме вечного возвращения к аферам и грубому шарлатанству? Признаюсь: принять решение было легче, чем осуществить его на практике. Первая мера предосторожности — название. Как ни ломал я голову, так и не нашел ничего лучше пресловутого «Про Боно Публико», еще гудевшего эхом в ушах! Для вящей смелости я вспомнил, что аксиома коммерции гласит: не меняй торговую марку. Благополучно продав Национальной библиотеке и библиотеке Конгресса семь комплектов Собрания сочинений Бонавены плюс два гипсовых бюста означенного автора, я вынужден был избавиться от двубортного пальто, одолженного стрелочником со станции Тальерес, и от забытого кем-то в гардеробе зонтика, который по обыкновению прихватил с собой. Это с лихвой окупило стоимость фирменных конвертов и почтовой бумаги. Проблему адресатов я решил, отобрав их методом тыка в предоставленном соседом телефонном справочнике, который, в виду его явно замусоленного состояния, реализовать не удалось. Остаток денег я отложил на марки.

Затем я проследовал на Центральный почтамт, куда вошел с солидным видом, доверху груженный корреспонденцией. Либо мне изменяла память, либо помещение заметно расширилось: парадные лестницы придавали величия самому ничтожному из людей; вращающиеся двери мелькали в глазах и чуть не сбивали вас с ног, вдогонку падающим пакетам; гладкий потолок работы Ле Парка вызывал головокружение и даже боязнь стремительно взмыть ввысь; зеркальный пол, отшлифованный под мрамор, давал ваше четкое — до последней бородавки — отражение; статуя Меркурия терялась в вышине купола и усугубляла мистический дух, присущий данному ведомству; окна для посетителей напоминали окошки исповедален; служащие за стойкой обменивались анекдотами про попугаев и старых дев либо играли в гуська. В зале для публики не было ни души. Сотни глаз и очков обратились к моей персоне. Меня разглядывали как диковинного зверя. Идя на сближение, я нервно сглотнул и попросил в ближайшем окошке надлежащее количество марок. Едва я сформулировал просьбу, как чиновник повернулся ко мне спиной, дабы посоветоваться с сослуживцами. После совещания двое или трое открыли крышку люка в полу и пояснили, что спустятся в подвал, где находится хранилище. Наконец, они вернулись с ручной лестницей. Отказавшись принять в уплату деньги, они щедро отвалили мне такую уйму марок, что впору было заняться филателией. Вы не поверите: они их не считали! Предвидь я такую дешевизну, не стал бы продавать гипсовые бюсты и пальто. Глазами я искал почтовые ящики и не находил их. Боясь, что начальство пожалеет о не взысканной сумме, я предпочел быстро ретироваться и наклеить знаки почтовой оплаты дома.

Устроившись в дальней комнатке, я терпеливо слюнявил и наклеивал марки, на которых совсем не было клея. Пропели вторые петухи, когда я рискнул выйти на угол улицы Рио-Бамба с порцией писем, готовых к отправке. Там, если вы помните, красуется одна из тех почтовых тумб-тяжеловесов, что ставят теперь повсюду, а благочестивые прихожане — украшают цветами и подношениями. Я обошел вокруг ящика в поисках щели, но сколько ни пытался, так и не смог найти ни малейшей прорези для писем. Ни единой щелочки, ни единого разрыва на сплошной поверхности неохватного цилиндра! Я заметил наблюдавшего за мной полицейского и поспешил обратно домой.

Вечером того же дня я обошел квартал, предусмотрительно не взяв с собой свертка, дабы не вызвать подозрений у блюстителей порядка. Пусть это кажется теперь невероятным, но ни в одном из осмотренных ящиков я, к своему удивлению, не обнаружил ни единой щели или отверстия. Я обратился к почтальону в форме, который с важным видом прохаживается по улице Аякучо и не обращает внимания на почтовые ящики, будто он тут ни при чем. Я пригласил его на чашечку кофе, закормил бутербродами, накачал пивом и, убедившись, что сопротивляемость его ослабла, решился спросить, почему почтовые ящики, чью броскость невозможно не отметить, лишены прорези. Серьезно, но без печали он ответил:

— Сеньор, смысл вашего вопроса выше моего разумения. В ящиках нет отверстия, потому что туда уже не опускают корреспонденцию.

— А вы что делаете? — поинтересовался я.

Он ответил, допивая очередной литр:

— Вы, сеньор, видно, забываете, что беседуете с простым почтальоном. Откуда мне знать такие вещи! Я лишь выполняю свой долг.

Ничего больше вытянуть из него не удалось. Другие информаторы, выходцы из различных слоев — смотритель буйволов в зоопарке, коммивояжер, приехавший из Ремедиос, хмурый повар из «Пополаре», — рассказали, каждый по отдельности, что ни разу в жизни не видели ящика с прорезью, и советовали не слушать подобные байки. Аргентинский почтовый ящик, твердили все как один, — это незыблемое, монолитное, цельное сооружение без каких-либо прорезей. Пришлось сдаться перед лицом фактов. Я понял, что новые поколения — смотритель буйволов, почтальон — видят во мне старомодного типа из тех, что вспоминают чудачества прошлых времен, и призвал себя к молчанию. Когда уста безмолвствуют, мозг бурлит. Я рассудил: если почта бездействует, то скорая, общедоступная, частная курьерская служба по доставке корреспонденции будет одобрительно встречена общественностью и принесет мне баснословные доходы. Другим важным фактором, на мой взгляд, было то, что запущенная курьерская служба могла пригодиться в распространении плутней возрождаемого «Про Боно Публико».

В регистрационной палате, куда я торжественно явился для оформления любимого детища, царила атмосфера, во многом схожая с той, что я наблюдал на Почтамте: то же священное безмолвие, то же отсутствие публики, то же несметное множество служителей для приема последней, та же волокита и бездеятельность. По прошествии времени мне выдали анкету, где я изложил свой проект. Лучше бы я этого не делал. Отсюда начинался мой крестный путь.