Есть бытие; но именем каким
Его назвать? Ни сон оно, ни бденье;
Меж них оно, и в человеке им
С безумием граничит разуменье.
Он в полноте понятья своего,
А между тем, как волны, на него,
Одни других мятежней, своенравней,
Видения бегут со всех сторон:
Как будто бы своей отчизны давней
Стихийному смятенью отдан он;
Но иногда, мечтой воспламененный,
Он видит свет, другим не откровенный...
Боратынский
Палачей я здесь не встретил, зато мясных лавок в городе - просто устрашающее изобилие. Трудятся в них настоящие мастера своего дела. Один из них на моих глазах придушил собственноручно упитанную кошку и с таким проворством и знанием дела при помощи огромного топора отделил шкурку, мясо и сухожилия от костей, что получившийся кошачий скелет мог бы стать гордостью любого музея естественной истории. На костях и косточках - от хвоста до носа - не осталось ни одной крошки мяса или сала, в чем я смог убедиться при помощи моей мощной лупы. Скелет мне упаковали в подарок. Я поблагодарил хозяев за гостеприимство и сказал в шутку, что их поселение с полным правом можно было бы переименовать из Города Палачей - в Город Мясников (Butcher Сity). На прощание же мне подарили увязанное в бисерный кошелек последнее "мяу" несчастного животного, извлеченное из него перед кончиной при помощи все того же чудовищного топора. Как им это удалось? Боюсь, что на вопрос этот могли бы ответить скорее палачи, чем мясники...
Из Записок о новой России Иеремии Джадда, эсквайра, 1878 год
Счастливчик Бох, старуха Гавана и Цыпа Ценциппер
Кто не знает Великого Боха? Кто не помнит о его прошлом, о прошлом и настоящем его многочисленных отпрысков и потомков? Никто не помнит. Ну, а если кто и помнит, то ничего не знает. Но на то и поставлены писатели, чтобы передавать потомкам правду, о которой не подозревают современники...
Никому и в голову не придет сегодня называть Дмитрия Генриховича Боха великим человеком, потому что если человек спрашивает у железнодорожного служащего, когда отправится поезд на Берлин или Киев, и слышит в ответ: "Когда прикажете, Дмитрий Генрихович", то какой же он великий? Он - Бох, и хотя - только в именительном падеже, этого в России довольно, чтобы ненависть к нему сравнялась с завистью к его успехам. Сам он много раз повторял семейную присказку о том, что люди придумали Бога лишь затем, чтобы примирить безмозглую бесконечность космоса с безумной непомерностью человека, - но кто, если не Господь всемогущий, спасал от пуль наемных убийц и яда конкурентов внука Великого Боха, сына пьяницы Генриха Годе, уставшего считать внебрачных детей и являвшихся ему во сне и наяву мертвых плюшевых зайцев, и сумасшедшей по прозвищу Гуляй Нога, похороненной в чужой могиле под мужским именем.
Рос он в полном забросе, унижаемый едва ли не самой жизнью. Школьный сторож встречал его метлой по заднице. Учителя указками, книжками и другими подсобными предметами вгоняли в него разнообразные знания и навыки. Соученики тузили в туалете, в столовой и по дороге домой, при этом мальчишки пускали в ход руки, а девчонки - ноги, зубы и языки. Ни одна собака, корова или лошадь не могла пройти мимо мальчика, чтобы не облаять, боднуть или лягнуть, и даже какая-нибудь распоследняя и распропащая лягушка - всей жизни-то ее на плевок, да и того жалко - норовила досадить ему хотя бы ничтожной своей наружностью, хотя бы бессмысленностью своего прозябанья на стогнах вселенной и вообще на каких бы то ни было стогнах. Домашние гуси щипали, козел - ну не сволочь? - грозил омерзительным рогом, а посещавшая его в сновидениях с недвусмысленной целью Мэрилин Монро непременно оборачивалась то Кассиусом Клеем, то Мохаммедом Али с громадными чугунными членами, недвусмысленно сжатыми в громадные кулачищи.
Его дальним родственником был библиотекарь Иванов-Не-Тот, живший на скудное жалованье - "За такие деньги лошадь дорогу не перейдет" - в маленькой квартире, единственным украшением которой была висевшая на чисто выбеленной стене вышивка, не завершенная его покойной женой. Больше тридцати лет он заведовал библиотекой в городе, где усталые шлюхи жаловались, что мужчины изрыли их, как кроты, а вконец опустившиеся пьяницы закусывали самогонку белой кладбищенской глиной. Он женился на красивой девушке, которая по какой-то совершенно необъяснимой причине не желала иметь детей. Восемь раз она беременела, и восемь раз Иванов-Не-Тот встречал ее из абортария с букетом черных роз. Однажды он попытался завести разговор о разводе, но она со слезами и, говорят, на коленях умоляла не бросать ее. "Я не знаю, в чем дело, - сказала она. - Просто я чувствую, как другие чувствуют запах бензина или укол иголки, что способна убить своего ребенка. Он будет гулить и улыбаться, и именно в этот момент я его задушу". Не помогли и обращения к врачам. "Это патологический предрассудок, - сказал доктор Жерех. - Но кровь предрассудков - это и есть чернила, которыми написана история. Кажется, это Марко Поло сказал. Замените историю вообще на частную историю вашей жены - получите искомый результат". Библиотекарь промолчал: он не любил, когда люди отвечали цитатами из книг. Его жена шарахалась от котят, щенков и даже от беспомощных птенцов, вываливавшихся в начале лета из гнезд. Иванов-Не-Тот презирал мистику и терпеливо ждал. Он был уверен: когда-нибудь это кончится. У них будет ребенок. История завершится. Она и завершилась. Целыми днями она вышивала на пяльцах и однажды бестрепетно пропустила иглу через свое сердце, ловко перевязав аорту и даже завязав - там, внутри - узелок. Из сердца кровь стекала по нитке на пяльцы. Эту кровавую вышивку с алым цветком Иванов-Не-Тот повесил над своей кроватью. Как ей это удалось - гадали и до и после похорон. Иванов-Не-Тот прикрепил к ее памятнику восемь черных металлических венков и один - красный. Но никто почему-то не осмелился спросить, почему - красный.
Он любил читать, но не любил читателей. Он узнавал книги по запаху: Достоевский разил пачулями, Джозеф Конрад пропах душистым перцем и корицей, Михаил Булгаков - керосинкой. А в Пушкине всегда поселялся какой-нибудь безвредный паучок-домосед. Презирал творцов русского Серебряного века: "Век кокаиновой пошлости. Настоящими поэтами они стали при большевиках, все эти аббатики, бьющие в набатики". Чтобы не вступать в долгие разговоры с немногочисленными читателями, он, не поднимаясь из-за конторки, просто командовал: "Седьмой том Лескова - отсюда четыре шага до полки В, тридцать шестая книга по правой стороне". Когда его спросили, неужели он, покидая город, где похоронена его жена, надеется в Москве обрести другую жизнь, старик лишь пожал плечами: "Нет, конечно. Россия, знаете, как та корова, которую научили жрать гайки и кирпичи, а она все равно говном срать будет... Вот это неизменно. А если у нас на что и можно надеяться, так это на русский забор и русского палача: эти всегда были и будут".
Впрочем, после прекращения регулярного прямого транспортного сообщения с Москвой и другими городами России самым популярным литературным произведением в городке стало железнодорожное расписание, висевшее в пропахшем мочой здании вокзала с выбитыми окнами и красивым лозунгом над входом: "Железной дорогой идете, товарищи!".
Именно Иванов-Не-Тот и сказал мальчику, пытавшемуся спастись в библиотеке от ударов судьбы, чтобы после окончания школы тот первым же автобусом, первой же лошадью или даже на ржавом велосипеде с провисшей цепью уезжал из городка, в котором будущее давно задохнулось под спудом прошлого, превратившись в тошнотворный сон золотой, против которого бессильны все традиционные способы опохмела, включая лосьон "Огуречный". Из городка, наугад нарисованного на карте России личным палачом Ивана Грозного голландцем Иваном Бохом и полученного им во владение, ибо рисунок - река и холмы, леса и болота - непостижимым образом материализовался, как только обоз ушедшего на покой палача приблизился к берегам Ердани. С тех пор поселение на вершине Лотова холма и получило название Город Палачей, в котором когда-то и впрямь выше всего ценилось умение вырезать сердце у повешенного и показать его несчастному, прежде чем глаза его закроются навсегда. Так уж получилось, что со времен царя Алексея здесь находили пристанище отставные палачи, селившиеся, впрочем, не на холме, а за рекой, в огромных домах, куда никогда не приглашали врача: палачи и их потомки отвергали новейшие достижения медицины вроде касторки, аспирина и градусника, предпочитая лечиться истолченной в прах страничкой Евангелия, настоенной на водке с чесноком. Но к тому времени, когда родился Счастливчик Бох, в Городе Палачей уже никто не помнил имен даже самых прославленных мастеров заплечных дел. Быть может, потому, как предположил однажды Иванов-Не-Тот, что после Семнадцатого года на Святой Руси палачей-добровольцев вдруг стало больше, чем червей на русских кладбищах...
