Андрей Матвеев
Норки нараспашку
Умные люди хотели, чтобы я назвал этот текст «Америка, которую мы потеряли».
Но я решил назвать его по-другому, хотя на самом деле это одно и то же.
Просто фраза «Норки нараспашку» взята мною из одного американского романа, который я давно потерял. Его нет на моих книжных полках уже много лет, он исчез, растворился, пропал где-то в неведомых сейчас измерениях прошлого.
«Норки нараспашку» — фраза из романа американского писателя Курта Воннегута-младшего «Завтрак чемпионов, или Прощай, черный понедельник». Там еще был такой герой, Килгорт Траут, впрочем, он был и в других романах Курта Воннегута-младшего, которые я читал так давно, что сейчас и не вспомнить.
А что такое «норки нараспашку», я объясню позже, вначале об Америке, которую мы потеряли.
Один из тех умных людей, кто желал, чтобы именно так я озаглавил этот текст, тот самый очень умный человек, что какую-то неделю назад сидел в пустующем сейчас кресле рядом со мной, просто-таки расшифровал мне это понятие.
Мол, все дело в том, что когда-то давно, когда все мы еще читали очень много самых разных книг, и — прежде всего — книг американских, мы делали это не просто так!
— О да! — поддакивал я. — Мы делали это не просто так!
— А почему? — слышал я в ответ.
— Мы искали в них свободу, — отвечал я, — мы искали в них ту индивидуальную свободу, которой сами были лишены в нашей жизни. Мы хотели этой свободы, мы мечтали о ней, мы желали одного — чтобы это долбаное государство отстало от нас, чтобы оно не приставало к нам, но это было невозможно, о, невозможно. Да, невозможно, и мы читали американские романы, которые все были об этом самом…
— О чем?
— О свободе!
— Правильно, — отвечал очень умный человек, сидящий в пустующем сейчас рядом кресле-качалке, — но они не просто о свободе, они о свободе не столько внутренней, сколько внешней, об эскапизме, о бегстве, об уходе…
— Что одно и то же, — добавил я.
— Да, одно и то же, но не совсем…
И тут я отвлекся, я отвлекся от разговора и начал вспоминать все те американские книги, которые читал.
И которые сейчас почти все потеряны. Их нет на моих книжных полках, как нет на них и Курта Воннегута-младшего. Ну, разве что самая малость осталась, но и ту я давно не перечитывал.
Большие и маленькие, классика и не классика, шедевры и не шедевры.
Как бы в одном большом мешке, куда ты запускаешь руку и достаешь то, что попадается.
Серьезные книги и боевики, фантастика и просто американские среднего уровня романы.
Я достаю их из мешка, смотрю на заглавия и отбрасываю. Перечитывать не надо, и так все помню.
Причем каждая книга, каждое заглавие есть еще и какое-то событие в моей собственной жизни. Просто так получилось, просто когда ты очень много читаешь — а когда-то я действительно читал очень много, — каждая из книг накладывается и на внешние события твоей жизни. Как на внешние, так и на внутренние.
В принципе, в этом я не оригинален. Австрийский писатель Петер Хандке в свою «американскую» повесть «Короткое письмо к долгому прощанию» ввел замечательную сцену, в которой главный герой, странствующий по Америке в попытках исчезнуть, раствориться, избежать встречи со своей бывшей женой, которая просто-таки мечтает его убить — обожаю пересказывать сюжеты, — оказывается у своих старых знакомых, любимое занятие которых — вспоминать названия и мелодии известных песен и вспоминать то, что они делали, слушая эти мелодии.
У меня же это связано с книгами, причем — с американскими.
Например…
Например, Бредбери. Рэй. Рэй Бредбери. Книга под названием «Марсианские хроники». Тридцать один год назад. Начало июня, городской дендрарий, я гуляю в нем вечером, не один. Эта девушка потом станет моей первой женой. Дальше — опускаю эмоции, просто мы идем, и я, как дурак, пересказываю ей Бредбери, рассказ под названием «И по-прежнему лучами серебрит простор луна». Потом уже, какое-то количество лет спустя, читая «Гадких лебедей» братьев Стругацких — еще в машинописи читая, с жуткого посленовогоднего похмелья, — натыкаюсь на мудрую мысль Виктора Банева, основного героя этого романа Стругацких. Он встречается со своей бывшей женой и думает: «Да, и этой женщине я читал Бодлера!»
Да, и этой женщине я пересказывал рассказ Бредбери, бред собачий, сказал сержант!
Между прочим, это тоже очередная фраза, только уже из другого американского писателя.
Его звали Джозефом Хеллером, и он уже умер. Года два назад, по-моему, в конце 1999 года. И это именно он написал про то, что все на этом белом свете есть «Бред собачий! — сказал сержант».
В книге «Catch-22», что означает «Поправка-22». Но это сейчас принято переводить как «Поправка-22», мне больше нравится тот вариант, который, между прочим, еще в 1967-м (Боже, когда это было?) в сокращенном виде опубликовал журнал «Урал» под названием «Уловка-22». Что и явилось последней каплей для господ из обкома КПСС для снятия с работы главного редактора журнала, милейшего дяди Жоры Краснова — для меня он тогда был дядей Жорой, — а вот почему его сняли, так об этом я узнал уже много лет спустя.
Сейчас дяди Жоры нет на свете, как нет на нем и Джозефа Хеллера. Но есть «Уловка-22», по крайней мере, для нас, русских, это все равно «уловка». Это у американцев, в той Америке, которую мы потеряли, поправки к конституции — что-то такое же священное, как корова у индусов, а у нас — это уловка, откос, то есть опять — бред собачий, сказал сержант!
Хотя настоящее величие Хеллера открылось мне уже после чтения «Catch-22», когда в семьдесят восьмом — если память не глючит — журнал «Иностранная литература» опубликовал главы из второго романа покойного Джозефа.
«Something happened», «Что-то случилось».
У меня до сих пор поджилки трясутся при виде открытой двери — тьфу, открытой обложки этого романа.
Сами понимаете, что я вспомнил первую фразу.
А роман тоже исчез, испарился, канул в лету с моих книжных полок так же, как и «Завтрак чемпионов» с «норками нараспашку».
Но про поджилки — это не самое крутое, там есть еще похлеще, например, про то, кем я хочу быть, когда вырасту.
Это главный герой говорит, сорока с чем-то летний Боб Слокум, — сейчас я иногда его понимаю, точнее, понимаю, что он хотел и до сих пор хочет сказать: «Наконец-то я понял, кем хочу быть, когда вырасту. Когда вырасту, я хочу быть маленьким мальчиком!»
А тот самый журнал я тоже читал с жуткого перепоя, на работе. Я пил крепкий чай и читал про Боба Слокума. И была осень. Это было в период второй жены, между прочим, это деление на периоды жизни по женам — тоже из американской литературы, из все того же Курта Воннегута-младшего. Только уже из другого романа, из «Колыбели для кошки», который начинается с того, что все это случилось столько-то сотен сигарет, столько-то литров виски и две (это я точно помню) жены тому назад.
Но сейчас я не о Воннегуте, сейчас я все еще о Джозефе Хеллере. То есть о той свободе, которую мы хотели найти, и о той Америке, которую мы потеряли. Хотя в тот момент, когда я, с тяжелой, похмельной головой, отпиваясь крепким, горьковато-несладким чаем, читал в первый раз главы из романа «Что-то случилось», то я ни о чем таком не думал. Я читал и поражался тому, сколько раз, и в каком контексте, и в каком склонении, и в каких словосочетаниях в этом романе употребляется слово «траханье». И «трахались». И «трахнутые». Между прочим, до перевода на русский «Something happened» слово это отсутствовало в массовом употреблении. А после перевода каким-то странным образом — ведь не стоит думать, что все (или почти все) жители нашей великой и могучей державы читали этот почти что семисотстраничный (в полном варианте) труд кудрявого американского еврея, — стало общеупотребительным. Но факт есть факт — до появления на русском языке слово «трахались» существовало, но было вроде как «локальным». А потом пошло в массы. Хотя — может — это все мне просто кажется.
В общем, «норки нараспашку», огни Святого Эльма, возникающие в утреннем — равно как и в вечернем — тумане, накрывшем болота памяти. Все тот же мешок с фразами, в который ты запускаешь время от времени руку и вытаскиваешь что-то такое, что некогда было для тебя очень дорогим и близким, хотя и не материальным, просто очередную тень, некогда бывшую четко набранными словами на еще белой странице.
Например, «камень… лист… не найденная дверь. О камне, о листе, о двери. И о всех забытых лицах. О, утраченный и ветрами оплаканный ангел, вернись, вернись!»
Все понятно, Томас Вулф, именно Томас, а не Том, хотя есть и Том. Но это был Томас, роман «Взгляни на дом свой, ангел», мне восемнадцать лет, я читаю ночью, до утра, голова звенит от кофе, и от сигарет, и от того мощного потока слов, которые я пропускаю через себя. И много лет спустя круг замыкается, тоже ночь, только уже без кофе, такая же толстая книга, но называется по-другому, «Домой возврата нет» называется эта толстая книга, а еще были «Только мертвые знают Бруклин», «О времени и о реке» и что-то еще, что-то еще, но рука лезет снова в мешок, очередные огоньки Святого Эльма подмигивают, кружат надо мной в этих миазматических болотах памяти, кто там на этот раз?
