После развода с мужем Пат Хаберман одна воспитывала дочь. К тому времени Гарриет исполнилось пять лет, она была слишком мала, чтобы ее могли испортить денежные подачки Хабермана или членство в престижном загородном клубе; все это выпало на долю его детей от второго брака. Пособие бывшей семье оказалось щедрым, но они не хотели ни в чем от него зависеть. Пат была в состоянии самостоятельно заработать на жизнь для них двоих, а когда Гарриет стукнуло двадцать, она защитила диплом и стала работать в программе по ликвидации неграмотности среди цветного населения, финансируемой либеральным общественным фондом.
Работа для обеих женщин является чем-то большим, нежели источником средств к существованию. Вспоминая застолья с бизнесменами, хмельные танцы в гольф-клубах и посещение спортплощадок, Пат называет их своим преступным прошлым. Все это она благополучно забросила после развода с Хаберманом и теперь в установленные дни исполняет обязанности секретаря декана медицинского колледжа.
Гарриет учится в заочной аспирантуре и уже успела опубликовать несколько статей к открытию симпозиума «Грамотность и средства массовой информации». Она носит немецкие запахивающиеся юбки из набивной ткани, отделанные тесьмой выделки женщин-нгани из Соуэто, привлеченных к участию в программе самопомощи, и сандалии с ремешками, пропущенными между пальцами ног, а в прошлом году сменила тяжелую шаль светло-каштановых волос на завивку «афро».
Это спокойная, уравновешенная девушка, которая, по мнению матери, покуривает «травку» на молодежных вечеринках – «Кто мы такие, чтобы им запрещать?» Сама Пат выкуривает две пачки сигарет в день, называя табак «всего лишь невинным разрушителем легких». У нее был трехлетний роман с адвокатом, позднее уехавшим из страны, но Гарриет была еще не в том возрасте, чтобы что-то понять, а Пат так и не решила, рассказывать или нет. Соблазн открыться особенно силен, когда она видит, что у дочери появился новый парень. Гарриет менее других склонна заводить случайные связи, но время от времени ходит в походы с группой молодежи, состав которой постоянно меняется: юноши уходят в армию или сбегают от армии. В наши дни только и слышишь: «такой-то слинял», – потому что нынешнее поколение белых граждан Южно-Африканской республики не очень-то рвется защищать тот образ жизни, который для него выбрали другие. Временами Пат и Гарриет, мать и дочь, задаются вопросом: может, им тоже эмигрировать? Мать воспитала Гарриет в понимании того факта, что ее образ жизни, включающий богатый выбор возможностей и умеренный комфорт, недоступен для ее ровесников с темным цветом кожи. Иногда они ведут себя как защитники, а иногда от них исходит смутная угроза. Они окружают ее, но она не является одной из них. Повзрослев, Гарриет осознала необходимость выработать личное, пусть даже пассивное, отношение к этой проблеме. Не у всех есть вкус к политике, но и не все согласны жить, как Хаберман: наживаться за счет цветных, а затем просаживать деньги в казино (символ прогресса в захолустных «штатах») в обществе «мисс красоты» и королей бизнеса Она поддерживает связь с друзьями, упорхнувшими в Канаду или Австралию, и вот уже целый год переписывается с политзаключенным здесь, в Южной Африке. Его письмо затесалось среди проспектов киноклубов, счетов и авиаконвертов с нацарапанным на обратной стороне призывом: «Ну, когда же ты приедешь?». На этом стоял штамп Центральной тюрьмы Претории с росписью цензора. Внутри оказался бумажный лист в линеечку, аккуратно вырванный из школьной тетради и исписанный мелким убористым почерком.
«Дорогая Гарриет Хаберман»…
Она перевела взгляд на подпись: «Роланд Картер». И продолжила чтение, в то время как ноги привычно несли ее по мощеной дорожке в сад, где Пат стояла на коленях среди ящиков с сеянцами ноготков.
– «Роланд Картер» – говорит тебе что-нибудь?
От наклонной позы и усилий у матери засвербило в носу; она провела по нему тыльной стороной испачканной ладони.
– Да, конечно. Журналист из Ист-Лондона. Ему дали девять лет.
– Что он натворил? Я получила от него письмо…
– Достань-ка там, у меня в кармане, носовой платок… Нелегальная деятельность в пользу Африканского национального конгресса – что-то в этом роде. Ввоз в страну фальшивых удостоверений личности. Или его засекли с бомбой? Нет, то было в Кейптауне… Можно взглянуть?
– Это не тот, что заявил на суде, что не раскаивается?
– Тот самый. Но о чем же он пишет?
Мать тяжело поднялась на ноги, ухватившись за какое-то растение с крепким стеблем. Они стояли рядом в своем крошечном садике, одни в целом мире.
– Господи, Гарриет, какое хорошее письмо!
Пат отодвинулась и в упор посмотрела на дочь. Даже не стерла с лица честную грязь человека, который узнает знак благодати на лице другого. Они снова уткнулись в тетрадный лист. Мать забормотала вслух: «Ваша статья весь день не давала мне покоя… Я то соглашался, то спорил с вами… Кое-какие из ваших доводов, прошу прощения, не выдерживают критики… Голова пухнет от мыслей, поэтому я осмелился… Если захотите ответить, прошу сделать это в будущем месяце, так как мне разрешено одно письмо в месяц. Предпочитаю, чтобы оно было от вас»…
Гарриет читала медленнее – возможно, ей хотелось еще раз проверить для себя верность своих цитат из Пиаже, а также оценить ненавязчивый юмор автора письма (большей частью направленный на самого себя) и его сарказм (направленный против тюремного цензора). Он писал в камере. Сидя на нарах. Или у заключенных – хотя бы политических – есть столы? Стальные решетки на окнах (она видела такие, проезжая мимо тюрем)… Кованая дверь с глазком…
– Ты случайно не запомнила его внешность?
– Как ни странно, запомнила. Знаешь ведь, какая я фанатка газет. Стоит только раз увидеть фотографию, особенно обвиняемого, сразу после вынесения приговора… Девять лет… Сильный, ладный, с ироническим выражением лица. Короткий нос. Хорошее лицо – понимаешь, что я имею в виду? Не похож на фанатика. Чисто выбрит. Большие темные глаза и короткая стрижка. В нем было что-то от спортсмена – пловца, например, который первым пришел к финишу. Возможно, его сняли после заплыва – откопали снимок в семейном альбоме. Интересно, как к нему попала твоя статья? Хотя.. почему бы научным журналам и не находиться в тюремной библиотеке? Но откуда он узнал наш адрес?
Гарриет показала конверт – письмо переслали из редакции.
– Ну что ж, дорогая… Приятно думать, что твоя публикация вдохнула свежее дыхание в человека, лишенного свободы. Я уже хвалила тебя за то, что ты четко формулируешь свои мысли. А я даже не читала Пиаже… Ты ему ответишь?
Гарриет помахала письмом в воздухе, словно для того, чтобы высохли чернила.
– Наверное.
– Бедный молодой человек! Сенсации быстро выдыхаются. А годы идут, идут…
Пат Хаберман покосилась на свои запачканные руки, потом на пластмассовые ящики с сеянцами; ноздрей коснулся горьковатый запах. И, вспомнив прерванное занятие, вновь опустилась на колени.
– Бывают ситуации, в которых невозможно отказываться.
Эту фразу Пат часто слышала от декана, такого же свободомыслящего, как она сама. Сколько раз, оставшись наедине во внутреннем, недоступном для подслушивания кабинете, где он диктовал письма, они полушепотом обсуждали проблемы своих взрослых детей или политические взгляды сослуживцев. Есть вероятность – да, несомненно есть, хотя она не собирается пугать Гарриет, – что их фамилия попадет в какое-нибудь досье. Всякий, кто в той или иной форме общается с политзаключенным, оказывается под колпаком. Даже если люди никогда не встречались…
В кругу друзей она не упускала случая ввернуть: ну, разве не удивительно, что Роланд Картер, отсидевший в тюрьме четыре года – а впереди еще пять, – сохранил бодрость духа, живой ум, не утратил способность к юмору? Ее дочь состоит с ним в переписке… Эта реплика вызывала всеобщее восхищение. Иногда Пат добавляла: к сожалению, мало кто из либералов берет на себя труд написать политическому заключенному, чтобы он почувствовал: его по-прежнему считают полноценным членом общества. Общественности невдомек, что в тюрьмах Южно-Африканской республики с заурядными уголовниками – ворами и мошенниками – обращаются лучше, чем с узниками совести. Роли Картеру (после нескольких писем он стал подписываться просто «Роли») не светит досрочное освобождение за примерное поведение…
Она читала все письма Картера – вернее, Гарриет читала их ей вслух, – чего нельзя сказать о тех, что дочь писала в ответ. Навряд ли они содержали что-то личное – Гарриет никогда не встречала этого парня; к тому же он был женат (Пат не поленилась наведаться в библиотеку, где работала ее подруга, и просмотрела подшивки газет с отчетами о процессе). И потом, вся корреспонденция проходит через руки цензора. Пат давно – еще когда дочь пребывала в нежном возрасте – внушила ей, что порядочные люди не читают чужих писем, даже если те валяются где попало. Свои послания Роланду Картеру Гарриет печатала на машинке: пусть тюремные власти знают – ей нечего скрывать. Печатный текст в меньшей степени, чем рукописный, создает предпосылки для разночтений. Пат полагала, что письма дочери мало чем отличаются от приходивших из тюрьмы. Обычная переписка молодых людей с общими интересами, всего лишь обмен мнениями о системе образования в Южной Африке. Правда, эта тема не исключала политический подтекст, но, по всей видимости, Картер уповал на то, что фамилии просветителей относятся к слишком узкой сфере, чтобы входить в списки запрещенных мыслителей.
