Я родился в Пензе в 1979 году.
Бабушка, когда рассказывает о детстве, вспоминает голод 30-х, дедушка – немецкую оккупацию в 40-е, папа – про драки у бараков в 60-е, а вот я считаю именно свое детство в 90-е – время, когда наша огромная страна развалилась, как домик из домино, – самыми страшными годами и в то же время самыми интересными.
Я жил в девятиэтажном доме на улице Свердлова у стадиона «Темп», среди сквериков, больниц, полузаброшенных строек, а прямо под балконом находился огромный городской зоопарк, и своим противным мяуканьем меня будили павлины.
Все детство я провел на этих стройках и больничных сквериках. Строек было куда больше: только рядом с моим домом их было целых три: одна из них так и строится до сих пор.
Мы превращались в альпинистов в котловане, прыгали по сваям, играли в прятки и казаки-разбойники, когда возводились первые этажи, и в спецназ, когда возводились этажи следующие. Там боролись со страхом, прыгая с высоких этажей в кучи песка и керамзита. Лазили на верхотуру подъемного крана.
Интересно было противостояние служителей стройки и мальчишек. Нас ловили сторожа и навешивали оплеух. Но месть была ужасна. Мы ломали подчистую свежевозведенные стены: руками, ногами и ломами. То-то был потом сюрприз строителям: приходят, а стены – нет! Некоторые умельцы находили сварочный аппарат и все ко всему приваривали: ведро к лопате, лом к самому сварочному аппарату. Ну и, конечно, расписывали и разрисовывали все, чего касался мел или обломок красного кирпича.
Время было хоть и опасное, но вполне спокойное, так что, когда мне исполнилось десять лет, родители стали отпускать меня гулять во дворе, что означало: «Гуляй, где хочешь, но к девяти вечера будь дома».
Прямо за зоопарком, справа от фабрики для слепых, находился большой овраг. Если спуститься туда по тропинке и подняться с другого края, то ты оказывался рядом с ржавым забором, за которым находился детский дом им. Макаренко. Раньше это был приемник-распределитель для малолетних преступников, в котором работала моя бабушка, но со временем он превратился в детский дом. И мы, смелые пензенские мальчишки, облазили все, что можно: стройки, больницы, кладбища, но самым загадочным и недоступным местом для нас был именно этот детский дом, ведь там находились наши ровесники, так похожие на нас, но совсем другие: малолетние преступники, у которых не было родителей.
То июльское лето было довольно противным. Шли холодные дожди и развозили повсюду грязь. Как назло, все мои немногие друзья разъехались: кто на юг, кто на север, я остался один и был предоставлен самому себе.
Впрочем, мне это даже нравилось. Я ходил по пустырям у дома, наслаждался одиночеством, мечтал, придумывал истории и сам же играл в то, во что придумал. Подходил к стройкам, борясь со страхом, заглядывал, чтобы проверить, есть ли в будочке сторож, а заметив его, тут же в ужасе убегал прочь.
В зоопарк одному лазить тоже было жутковато: ходили слухи о сторожах, которые ловили детей, нарушивших границу, и бросали их в клетки с дикими зверями. Впрочем, такие же легенды рассказывали про детский сад с яблоневым садом. Там работал сторож по прозвищу Чингачгук, который кидал в диверсантов вилами и граблями. Из достоверных источников было известно, что некоторые мальчишки были даже убиты.
В общем, я шел куда глаза глядят, обходил все опасные места, и в конце долгого путешествия все-таки оказался перед высокой каменной оградой детского дома.
Преграда была хоть и высокой, но не неприступной. Ведь там, где заборы (их очень любят в нашей стране), там и тайна. А все мальчишки хотят тайну разгадать, пусть даже самую страшную. Я тоже не был исключением. Тем более что из-за забора разносились громкие детские голоса, причем не опасные, а такие радостные, светлые, и совсем без грубостей, какие частенько звучали в нашем дворе при игре в клек, вышибалу или отскок.
Это настроило меня на какой-то очень дружелюбный лад, и я решил во что бы то ни стало познакомиться с этими ребятами. Эх, как потом все наши удивятся!
Любому известно, как перелезть через высокий забор.
Берется кирпич, ставится к стене, на него второй, третий, ты залезаешь на эту пирамиду, подтягиваешься на руках и перелезаешь в другой, таинственный мир. Но этот забор был чуть повыше – и здесь решение тоже имелось. Берется длинная доска, упирается одним концом в землю, другим приставляется к стене. Путешественник ловко разбегается, взбегает по доске и, как птица, перелетает через препятствие.
Подручных средств хватало: они валялись повсюду, словно бомба угодила в склад со строительными материалами, чтобы засыпать весь город. Доска была длинная и почти не гнилая и легла на стенку, словно находилась там тысячу лет.
Тут под неожиданный радостный визг из-за ограды вылетел потрепанный футбольный мяч и шлепнулся в лужу прямо у моих стоптанных сандалий, забрызгав носки и коленки. Я его поднял и задумался: то ли кинуть его руками, то ли попробовать сделать эффектную свечку ногой, то ли все же перелезть и отдать из рук в руки, но тут из-за забора вылезла рыжая голова в разодранной бейсболке и сказала:
– Пацан, брось мяч, не в падлу.
Эта фраза была сказана на дворовом полутюремном языке, который, конечно, я знал и общался на нем превосходно – в то время иначе было нельзя. Не в падлу – значило, что меня просят вежливо, с уважением, именно просят, а не требуют.
– Без «бэ», – ответил я, то есть без «базара», что означало, что просьба может быть выполнена без глупых пререканий.
Я аккуратно бросил мяч прямо в рыжую голову, мальчишка (видимо, он тоже стоял на доске) профессионально принял его на лоб и перебросил во двор. Мне все больше и больше хотелось посмотреть, что же там происходит, в таинственном и запретном детдоме (а там никто из наших не был и не будет никогда), но навязываться без приглашения было бы невежливым (не по понятиям, на том самом полубандитском языке), а рыжий, похоже, звать меня не собирался. Впрочем, он и не нырял назад, а продолжал смотреть мне в глаза, щурясь из-под надломленного козырька.
– Че, в отскок играете? – после старательно выдержанной паузы равнодушно спросил я и сплюнул сквозь зубы, тонко и изящно, как Арамис. Из наших так никто не мог, все обычно плевали оглушительно, чуть вытянув губы дудочкой, а вот сквозь зубы я один умел. Пацан не отреагировал на эффектный плевок и покачал головой.
– В футбол. – А потом спросил: – Ты откуда?
Вопрос был правильным, и как на него отвечать, мне было прекрасно известно.
Я жил на границе нескольких районов и был вхож в несколько районов: Красная, Центр (там я еще и учился), Городок, Березы. Хотя это, конечно, не мешало иной раз взрослым незнакомым парням, скорее всего неместным, отбирать у меня жалкие копейки. Были районы нейтральные – Южная, Западная, Ахуны.
А были районы враждебные, и лишь безумец или смельчак мог отважиться туда проехать гулять. Арбеково, Долина смерти, Терновка, Гидрострой, Маяк. Это было еще и далеко в придачу (полчаса на автобусе), и ты туда попадал как в другую страну. Надо было ходить и оглядываться, чтобы не попасться в лапы МЕСТНЫМ. Тогда тебе – конец.
Собственно, местные с твоего или дружественного района тоже могли тебя допросить, но тут дипломатия – и, если ты нормально держался, тебя отпускали.
Как это было?
Подходит один, маленький. Поодаль еще человек пять, постарше.
– Стоять! Ты откуда?
– С Красной.
– Откуда с Красной?
– С Темпа.
– Кого знаешь?
– Власа, Шарона, Потапа, обоих Зыков, Кобретти.
– Как Власа зовут?
– Женя. Кобретти – Олежка.
– Ну все, иди.
А вот во враждебном районе – на Маяке – я однажды попался вместе с другом. Сперва нас схватили человек пять, потом прибежало еще человек десять. Нас прилично побили (опять же, в те годы это как-то было почестнее, да и мы маленькие были – то есть не валили, по головам не прыгали). Денег у нас не было. Мне дали пару раз в челюсть, пару раз в пах – несильно, и случайно печаткой пробили губу. Я весь залился кровью. Местным стало меня так жалко, что меня повели на колонку умывать. А потом еще вместе сидели, курили, и они говорили типа «ты уж извини – мы не хотели»…
– У Темпа живу, – ответил я нейтрально, не упоминая район. – Роман меня зовут.
– А я – Монах. Ну че стоишь, залезай, нам как раз человека на защите не хватает.
Рыжий веснушчатый парень совсем не был похож на монаха. Уже потом, когда мы подружились, он рассказал, что такое прозвище ему дали, потому что, когда у всех воспитанников спрашивали, кем они хотят стать, все отвечали: «Бандитами», а Саша ответил: «Бандитом или монахом».
Я спросил, почему, и он простодушно ответил, что когда жил с родителями, то часто лазил в монастырь через стену и общался с монахами.
– Зыбро там было, – добавлял он. – Ну сам смотри: мы ж тут все живем в четырех стенах, поэтому все и хотят потом попасть на зону, ни к чему другому не привыкли. А монастырь – это ж тоже такая тюрьма, четыре стены, только хорошая, а не плохая. Белая, а не черная, как тут, – вот в чем разница.
