Хлебных снопов уже нет, а летний их запах остался. В рубленом овине темно. Сизорин выбрался в предовинье, приоткрыл дверь. По большому крестьянскому двору проходят люди: к избе, к конюшне, к сараям. В свете луны взблескивает металл винтовок. Голоса незнакомы.
– А живо драпанули! – сказал один.
Другой:
– В Безенчуке настигнем! Пешкодралом, да не спамши, не оторвутся.
Сизорин понял: батальон Поволжской армии1, где он числился рядовым, спешно покинул деревню. Впопыхах его забыли. Изнурённый походом, несколькими сутками без сна, он непробудно заснул в овине. И вот в деревне красные…
"Господи, вызволи…"
Двор опустел, красные набились в избу. Можно бы выскользнуть, но возле конюшни топчется часовой: нет-нет мелькнёт огонёк самокрутки. Сизорин молит о спасении Христа, Богородицу, всех Святых. Повернул внутрь овина: не удастся ли вылезти через крышу? Вдруг с земляного наката над колосником:
– Тссс, земляк! Я – свой!
Всё как отнялось, винтовку не удержал: приклад больно ударил по ступне.
– Не двигайсь! – приказав, кто-то бесшумно соскочил вниз, вырвал винтовку: – Отстал?
– А ты кто? – прошептал Сизорин.
Незнакомец сказал, что пробирается из мест, занятых большевиками, чтобы вступить в Народную Армию. Чуть-чуть её солдат не застал в деревне. Вошёл – а тут в неё красные въезжают. Укрылся в овине.
– Они путников вроде меня, призывных лет – мигом в распыл! – сообщил человек. – Тем более на мне – хромовые сапоги.
Крепко сжимает руку парня выше локтя:
– А ты дрыхнуть охоч! Я на тебя наткнулся, подле посидел, на накат залез – знай свистишь в обе дырки.
– Крыша соломенная. Разобрать, чай, можно? – бормочет Сизорин.
А толку? Попадут на соседний двор, а там тоже часовой. Лучше уж напрямки мимо избы. Но сперва михрютку украсть!
Сизорину впечаталось в ум неизвестное выражение – "михрютку украсть", – отнесённое, как он догадался, к часовому.
– При мне наган, а нужен твой винт! – человек поглаживает винтовку.
– И… чего?..
– Сними шапку, крестись! Будем надеяться.
Незнакомец отступил в темноту, и там вдруг страшно завыла собака. Сизорин оторопев присел на корточки. Невероятно тоскливый, душераздирающий вой, точно кто-то трогает сердце когтистой ледяной лапой.
– Цыц! Зар-рраза! – крикнул часовой от конюшни.
Вой сменился лаем, взвился вновь. Красноармеец приближается матерясь. Сизорин, скорчившись, смотрит в чуть приотворённую дверь.
– Пшла-аа!! – рявкнул часовой, затопал ногами.
Тишина. Он высморкался на землю, сплюнул, повернулся. Не отошёл пяти шагов, как вой с бесконечно горестной, мертвящей силой стал ввинчиваться в уши. Приоткрылась дверь избы.
– Стрели ты её! Спать нельзя!
– Она в овине! – огрызнулся часовой. – Я туда заходить не могу – пост покидать. Пусть ротный скажет.
Вой не утихал. Минуты через две из избы крикнули:
– Ротный сказал – пальни!
Часовой шагнул к овину, щёлкнул затвор. Сизорин, отпрянув от входа, упал навзничь. Стегнул выстрел, в лицо отлетела щепка, отбитая пулей от косяка. Короткое, смертельно-унылое завывание – вспышка, грохнуло; овин наполнился пороховой гарью.
Сизорин ощутил на лице хваткие пальцы.
– Задело, што ль?
– Не-е… – парень приподнялся, сел.
Незнакомец прошептал в ухо:
– Теперь они или выскочат, или решат: второй выстрел тоже по собаке…
Сизорину в дверную щель смутно видно лежащее на земле тело часового. Стянул шапку, стал молить о чуде Святого Серафима Саровского… Обрекающе стукнет, распахнувшись, избяная дверь, хищно резнут голоса, клацнут затворы…
Спутник неслышно скользнул из овина. Одолевая страх, сгибаясь до земли, Сизорин заспешил следом, сторожко, с вытаращенными глазами, на носках обежал лежащего. Его рука согнута в локте, будто бы прикрывая голову. Приторно-вяжуще, позывая на рвоту, пахнет кровью.
На всех лошадей места в конюшне не хватило, несколько привязаны снаружи. Покрытые потниками, опускают морды в кормушку, хрумкают сено.
– М-ммм… – дрожливо и больно от нетерпения замычал Сизорин, видя, что его товарищ вкладывает коню удила. Бежать, сломя голову бежать!
– Дурак! Пешие не уйдём, лесов нет, – полоснул яростный шёпот.
Минуты ползли терзающе, точно их, как верёвку, протаскивали сквозь сердце. Человек обронил как-то буднично:
– Без седла сможешь? – и вдруг прошипел: – Винт подбери!
Парень схватил винтовку убитого. Через миг дверь избы заскрипела. Луна задёрнута облаками, оживающий порывами ветер будто сгущает сырую студёную мглу. В темноте обозначилась фигура на крыльце. Оба присели за лошадью. Журчит струя, троекратно разносится протяжный громкий звук.
Фигура удовлетворённо крякнула, нырнула в избу.
– Это ротный был, – сказал незнакомец, когда они шагом, чтобы не услышали в избе, проехали двор, огород и оказались на выгоне.
– Почём знаешь?
– Любой другой усёк бы: чегой-то часовой на его пердёж шуткой не отозвался? А ротный знает: с ним шутить не посмеют.
Сизорин, восхищённый новым приятелем, спросил, кто ж эдак называет: "михрютка"? "винт"? Тот ответил: воры.
– Так ты… не вор ли?
– Переверни шестёрку кверх ногами! – загадочно, совсем сбив с толку солдата, сказал спутник.
Днём добрались до своих. Белые грузились в эшелоны – было приказано до подхода противника отбыть на Самару. Ротный командир, наспех выслушав Сизорина, бросил его товарищу:
– Езжай! Там разберёмся.
Уселись в теплушке на солому среди однополчан Сизорина. Его спутник – неказисто-худощёкий, в телогрейке, в заношенном пиджачишке, в кроличьей шапке – выглядит примелькавшимся мужиком, каких миллионы: разве что разжился, по случаю, хромовыми сапогами.
Себя он назвал:
– Ромеев, Володя.
Он уже знает, что Сизорин работал на пороховом заводе в Иващенково подносчиком материалов, в Народную Армию вступил потому, что красные расстреляли отца – старого мастера: подбивал-де к забастовке…
Вскоре после Октябрьского переворота большевики "посадили на голод" весь заводской поселок Иващенково. Рабочим было предписано трудиться по двенадцать часов в сутки – за полтора фунта хлеба. Этого и одному – чтоб чуть живу быть, а семье? Собралась сходка – тысячи голодных, замученных: "Бастовать надо, товарищи!" А по товарищам, по безоружной толпе – товарищи комиссары из пулемётов…
Когда летом восемнадцатого провозгласилась в Сызрани белая власть, рабочие Иващенкова "косяком пошли" в армию Комуча. Причём сорокапятилетних оказалось не меньше, чем юнцов вроде Сизорина.
В который раз взахлёб он рассказывает однополчанам, как удалось спастись благодаря редкостным хитроумию и изворотливости Ромеева.
Искоса поглядывая на него, доброволец Шикунов, вчерашний конторщик порохового завода, спросил:
– Так ли было?
– Совершенно обычно! – последовал ответ. – Дело-то в сыске известное. Когда ворьё хочет обчистить склад, завсегда манят михрютку "на лайку". Тут первое что? Чтоб он стрельнул и чтоб те, кто в домах, знали – стреляет он. Тогда сади в него! Подумают – это он по приблудной собаке. Перевернутся на другой бок и задрыхнут.
Ромеев со значительностью указал на Сизорина:
– А без него не вышло б! – вынул из-под телогрейки револьвер. – Пульни я из этого нагана: любой баран отличит, что это не винт михрютки. А у малого оказался винт!
– Вы по прошлому-то… из сыскного будете? – интересовался Шикунов.
– Именно – и притом, в политическом разрезе! – уточнил со смешком, как бы балагуря, таинственный человек.
Двери теплушки широко раздвинуты – проплывают кленовые лески с розово-жёлтой листвой, то и дело открываются луговины, где ещё вовсю зеленеет высокая густая трава. Ромеев, обняв руками поднятые к подбородку худые колени, следит за мелькающими видами с чутким, радостным интересом.
Шикунов хотел было снова задать ему какой-то вопрос, но перебил Быбин – степенный многодетный рабочий:
– Нету, выходит, сил у начальства? Теперь что ж – отдаём за здорово живёшь Иващенково? Хорошо – мои убрались к родне в деревню. Но дом-то остался… Вот вы, – обратился Быбин к Ромееву, – много, должно быть, шли через расположение красных. Жгут они дома у тех, кто с белыми ушёл?
В ответ раздалось:
– Я этим больно-то не любопытствовал, но видел – горят дома!
И человек закончил вдруг странно-приподнято:
– Оттого Расея – избяная, что искони ей гореть охота!
– Охота гореть? – переспросил сумрачно-медлительный, испитого вида Лушин, огородник из-под посёлка Батраки, и нахмурился.
Загадочный человек меж тем достал из-за пазухи потёртый кожаный бумажник, бережно извлёк из него небольшую цветную репродукцию – по-видимому, из журнала. На ней – красивый замок с башней, возведённый на холме подле реки.
