Бенджамин Саэнс - Я пел прошлой ночью для монстра

У кого-то есть собака — не у меня. Вместо собаки у меня психотерапевт. Его зовут Адам.

Лучше бы у меня была собака.

Во время нашего первого сеанса терапии Адам засыпал меня вопросами, и не думаю, что ему пришлись по вкусу мои неизменно повторяющиеся ответы: «не уверен», «не помню». Наверное, он, в конце концов, от них устал.

— Выходит, ты не уверен во множестве вещей, Зак? — спросил он.

— Выходит что так, — ответил я. Мне не хотелось с ним говорить.

Он лишь поднял на меня глаза, кивнул и задумался. Адам любит размышлять. На самом деле он очень дружелюбный парень, но я не был настроен на дружеский лад.

— Я дам тебе домашнее задание, — сказал он.

Ну ладно.

— Я хочу, чтобы ты рассказал мне о себе что-нибудь важное.

— Например?

— Думаю, ты прекрасно понимаешь, о чем я.

— Еще бы.

Мой тон вызвал у него улыбку.

— Ты можешь записать это или зарисовать.

— Ладно, я понял.

— Это ничего, что ты злишься на меня, — заметил он.

— Я не злюсь на тебя.

— Твой голос тебя выдает.

— Я устал.

— Так на кого ты злишься?

— Ни на кого.

— Могу я говорить с тобой откровенно, Зак?

— Почему нет? Валяй, говори прямо.

— Я думаю, что ты уходишь от ответа и что ты сильно зол.

Очень хотелось сказать ему пару слов, а точнее — послать на три веселых буквы. Я сдержался, произнеся вместо этого:

— Я выполню твое задание.

Вернувшись в свою комнату, я написал:

«Мне не нравится вспоминать.

Воспоминания мучают меня,

а мне не нравится мучиться».

Глядя на лист бумаги, я думал о том, что могу всю оставшуюся жизнь потратить на то, чтобы стать асом по части забывчивости.

Такое ощущение, что я существую где-то между воспоминаниями и реальностью. Быть может, для некоторых людей такое существование — норма. И никто не способен этого изменить.

Мне почему-то представляется, что при нашем рождении Бог подписывает все сердца. На одних он пишет «счастье», на других — «печаль», на одних — «безумие», на других — «гениальность», «злость», «успех», «невезенье». Кому какое достанется.

Воображение все время рисует швыряемую ветром газету. То, как очередной сильный порыв бросает ее на ограду из колючей проволоки, мгновенно разрывая в клочья. Я чувствую себя этой газетой. Бог для меня все равно что этот ветер. Для него все это — игра. Он же — Бог. И тут уж как кому повезет. Достав свою божественную ручку, он подписывает наши еще чистые сердца. Мне досталась «печаль». Поэтому-то я и не особо люблю Бога. И, кажется, он отвечает мне взаимностью.

— Что ты помнишь о том, как попал сюда? — спросил меня Адам.

— Ничего, — ответил я.

— Совсем ничего?

— Я был в одном месте, а потом вдруг оказался здесь.

— В одном месте?

— Угу.

— И где же?

— Дома.

— А где твой дом?

— В Эль-Пасо. Техасе.

— И до того, как попасть сюда, ты был там?

— Да, я там раньше жил.

— Почему раньше?

— Я больше нигде не живу.

— Что еще ты помнишь, Зак?

— Ничего.

— Уверен?

Мне хотелось лишь одного — чтобы Адам прекратил задавать свои бесконечные вопросы, так что я со всей серьезностью посмотрел ему прямо в глаза. Затем не выдержал:

— Я хочу, чтобы ты перестал спрашивать меня о том, что я помню.

— Понимаешь, Зак, амнезия при психологических травмах не так уж редка.

Психологическая травма. Ну как же, они здесь все обожают эти два слова — просто без ума от них. Пусть называют это как хотят. А что если я не просто ничего не помню, а не хочу ничего вспоминать? Если Бог написал на моем сердце «амнезия», то кто я такой, чтобы стирать написанное им?

Вот от чего бы мне сейчас полегчало, так это от бутылки бурбона. Может сказать Адаму, что алкоголь подстегнет мою память и чудесным образом исцелит меня от амнезии? Жаль, он не купится на это. Так и слышу его ответ: «Исцеляющие алкогольные отключки? Ну-ка расскажи, как это работает, приятель».

Дело в том, что я помню свое прошлое оборванными клочками. Тут клочок, там клочок. Все мое сознание усыпано ими. И на каждом таком клочке что-то написано. Если бы я собрал все эти бумажные клочки воедино в нужном порядке, то смог бы прочитать полную историю своей прошлой жизни, которая бы расставила все по своим местам.

Мне снятся странные сны. В некоторых из них я себя бью.

Адам хочет знать, почему я делаю это.

— Наверное, я совершил что-то дурное.

— Нет, — возразил он. — Ты не совершал ничего дурного.

Откуда ему знать? Ненавижу, когда он ведет себя так, будто все знает.

— Ну хорошо, Зак. Если ты сделал что-то плохое, то расскажи мне, что именно. Составь список всех своих дурных поступков.

Черт. Боюсь, он будет длинным.

Адам все пытается донести до меня, что мне мешает ясно мыслить помутнение в мозгах. Что мой разум замутнен зависимостью. «Зависимостью». Да кто этот парень такой, черт его дери? Я что-то пропустил? Потому что я явно не в теме. Да и не нужно быть профессиональным психотерапевтом, чтобы видеть, что с мозгами у меня что-то не то. Мне что, винить в этом свое «я», которое на что-то подсело?

Лично я это вижу так: Адам добивается того, чтобы я создавал в своем сознании новые бумажные клочки. А на кой оно мне? Мне бы избавиться от тех, что уже заполонили его, и освободиться от снов. И как же сильно мне хочется покинуть это место — полное людей, еще более двинутых, чем я.

Ну ладно, может они и не все такие, может по части «не все дома» я кого-то из здешних и переплюнул, но как говорит Адам: «Это не соперничество, Зак». Знаете, здесь собрались все, кого потрепала жизнь. При мысли об этом мне то печально, то дурно. Почему? Да потому что смотрите: вот станет нам всем лучше или мы сделаем вид, что нам стало лучше, и куда мы отправимся после этого? Что будем делать с нашей вновь обретенной способностью здраво мыслить? Вернемся в мир, который прожевал нас и выплюнул? Не особо радужная перспектива.

Если бы только мне не досталось «печальное» сердце…

Кто-то думает, что это классно — иметь психотерапевта. Не я. Меня это ни капли не радует.

Может, мне кто-нибудь подарит собаку?

Мне снится сон. Я в пустыне со своими друзьями — Глорией и Антонио. Перед нами океан. Настоящий океан в центре пустыни. Он настолько фантастически красив, что мне хочется с разбегу прыгнуть в воду. Я не делаю этого лишь потому, что не умею плавать. Хотя почему бы этого и не сделать? Я, конечно, утону, но это такой прекрасный способ умереть.

Боже, тут все настолько изумительно и совершенно — пустыня, небеса, океан.

Длинные черные волосы Глории развеваются на легком ветру. Она курит травку, сидя на песке, прекрасная как сама природа — как небо над головой, чистейшая вода океана и песок под нашими телами. Она смеется от счастья. Она так счастлива, что это разбивает мне сердце. И Антонио со своими зелеными глазами, буквально поглощающими все вокруг, так же прекрасен как она. Он вводит себе наркотик. И так же счастлив, как и Глория. Очень счастлив.

А я сижу с бутылкой Джека Дэниэлса и не знаю, счастлив я или нет. Может и счастлив, потому что любуюсь друзьями.

— Откуда ты Зак? — спрашивает вдруг Глория.

И я отвечаю:

— Не знаю.

— Где ты живешь? — спрашивает меня Антонио.

И я отвечаю:

— Нигде.

Они переглядываются и начинают говорить по-испански. И мне ужасно жаль, что я их не понимаю, потому что мне кажется, что они говорят друг другу прекрасные вещи. Они словно одно целое, словно принадлежат друг другу, а я никому не принадлежу. Меня охватывает печаль и я плачу. Смотрю на Глорию и Антонио и глотаю слезы. Они счастливы и прекрасны. Прекрасны как небеса, пустыня и океан. И они разговаривают. А я? Далеко не прекрасен. Не могу с ними говорить. И ничего не понимаю.

Тут я вижу нас со стороны — счастливый Антонио, счастливая Глория и печальный я.

Я пью, и пью, и пью. И мне больше не больно.

У меня был план. Я придумал его еще в первом классе — учиться только на отлично, чтобы потом получить стипендию и поступить в Стэнфорд или Гарвард, или Принстон, или Джорджтаун, или любой другой всеми известный университет, где все студенты блещут умом. И очень счастливы. И полны жизни.