Дарья Симонова - Узкие врата

Мать называла это интернатом, не такое уж и прегрешение против истины. «Там такие же детки…» Ее нервозные губы не ладили с уменьшительно-ласкательными суффиксами. Инга удивилась – зачем? Почему вдруг теперь – в интернат…

– Он у самого моря, – лепетала мама. Море там, кстати, мутное, серое, будто северное, у Лабрадора. – На выходные будешь дома. Миленький, не куксись…

Инга подумала: нелепость, завтра пройдет, с какой стати вдруг казенные дома! Это лето явно не задалось, но за дурным сезоном обычно следует счастливый, нужно только чуть подождать. Мама устала ждать? Мама всегда усталая. Но теперь не из-за Инги, Инга ей не мешала, летом две смены в лагере, потом у бабушки. Правда, бабушка сломала руку, что-то будет дальше… Нет, только не теперь! Она должна еще встретиться с Машкой после каникул, у Машки отец вернулся из Алжира, она обещала показать французских кукол-близнецов, переливную открытку про космос, и еще ей дали на два дня кролика.

– Поехали, малыш. – В голосе слышалось нетерпение.

– Что, прямо сейчас?! – опешила Инга. Не верила, улыбалась. У мамы плохо с дядей… кажется, Сашей, это не может быть надолго. Ладно, Инга съездит, если мама так хочет.

Места смурные, но к ним можно привыкнуть. Детдом помпезно венчала стела, под ней герб, под гербом и между окон – барельефы в виде каменных грузных детей-идиотов со счастливыми атрибутами детства – мячами, удочками, глобусами… Вокруг – ботанический сад, переросший благодаря неухоженности в ботанический лес. Внутри коридоры, полосатые от горячего августовского солнца, двери в комнаты распахнуты, журчат умывальники, голоса… Мать беседует с завучем, говорит что-то о «наследственно плохом горле». Инга ждет чуть поодаль, завуч кивает, косясь на нее со сдержанной педагогической участливостью. Инга ее запомнит, завуч Инна Георгиевна сыграет однажды роль… К ней будет приезжать любовник – «генерал» (на самом деле никакой не генерал, просто дети дали ему такое прозвище за форму и чванство). Георгиевна вообще будет отличаться от прочих, строгий старший ангел… Пока, однако, Инга не верит в завтрашние превращения. Сегодня она возвращается домой. Последний закат лег на дорогу, душно, как на пике июля. Потом Инга бессчетное количество раз вспомнит этот день – и не заплачет. Плакать страшно и поздно, мама уже обо всем договорилась, небеса дали согласие. Завтра она будет глядеть в окно на мать, уходящую навсегда в другую жизнь, в графу всего незаживающего. Конечно, они будут видеться, бабушкину шарлотку мама привыкнет выдавать за свою, а может, Инге так покажется со злости. Поверит в случившееся Инга только через много-много дней, когда они с Оксаной поклянутся друг другу в вечной дружбе.

Оксана старше, ей, кажется, лет десять, она сиплая хохлушка-оптимистка, рыжая толстуха, решительная и порывистая, как Чапаев в немом фильме. Похоже, ей и в голову не приходит сожалеть о своей участи, папка ее бил, дома ей было куда хуже, а здесь она предводительница. «А меня скоро заберут. Через месяц», – до хрипоты объясняет Инга. Оксана только насмешливо смотрит бесцветными смелыми глазами. Волосы у нее белесые, крепкие, одна рукастая нянечка навострилась стричь Оксанку под сэссон. Здесь у всех свои любимчики и никакого воспитания, главное, чтоб не сбежали и не дрались. А ресницы у Оксаны темные, породистые. Она красавица, малороссийское дитя.

…Не было горько, просто оглушительно, как если бы из игрушечного автомата вдруг вылетела настоящая пуля, тах-тах, ты убит. Мальчики тут странные, сиплые, пятнистые от зеленки. Здесь чуть что – мажут зеленкой. И Ингу, конечно, тоже, ей смутно кажется, что это сродни тайному посвящению в неприкасаемые… А Инге это ни к чему, она тут ненадолго, случайно, по недомыслию, скоро у мамы все наладится и Инга уйдет отсюда навсегда.

Может, у мамы и наладилось, а может, нет, но вскоре Инга и впрямь ушла оттуда навсегда. Правда, хронология сплющивается под гнетом лет, а тогда тянулся беспредельный год. Сначала Ингу забирали на выходные, но свидания оказались выше сил человеческих. Дом твой – уже не твой. А провожая дочь воскресным вечером в гулкие застенки, мать торопит, торопит. Инга роняет слезки. «Детонька, потерпи еще следующую четверть, бабушка поправится, и мы заберем тебя оттуда…» Но и бабушка, глядишь, поправилась, и четверть к концу, а мать все смолит нервные сигаретки на кухне, «да» и «нет» не говорит… Оксана, мудрая задира, объяснила:

– Мамка твоя замуж хочет, а ейному хахалю зачем чужие дети… Тогда и сдают своих на пятидневки или насовсем, чтобы новых заделать, ясно?! Потом тебя, может, заберут обратно, когда разведутся.

Инга научилась пропускать глупости мимо ушей – что взять с неблагополучных?! У Инги-то все иначе, у нее есть мама. И папа… где-то. Достойные люди – дурные обстоятельства. Инга все предвкушала, как она уйдет отсюда и просто не будет вспоминать этот год, хотя и в нем была своя дикая прелесть: «секретики» из фантиков и бутылочного стекла, секретики про взрослых, про Инну Георгиевну, про то, про это, гуляние до синих носов, хохот в подушку, прятки, вид на море, а море серое, как судьба. Еще ворох старых пластинок и повторяющееся слипшееся созвучие «аморемиа»… «Морэ»! Все пройдет – эти сладкие итальянские песни, и безногие куклы – вульгарные блондинки, как тетя Галя-посудомойка. И воспитатели, конечно… Юлия Макаровна Ингу почему-то обзывала «принцесской», зато Анзор Шалвович был самым лучшим мужчиной на свете. Что за бури забросили благородного горца в детский дом? Анзор, в свитере грубой вязки, седой, с серьезной улыбкой, скрупулезно проверяющий домашнюю работу – что вовсе не входило в его обязанности, – принуждавший каждую цифру умещать в клеточку… Он водил Ингу смотреть на корабли и читал с глухим грузинским акцентом Андерсена тем, кто не успел разбежаться по закоулкам сада.

С Анзором Инга не рада была выходным, муторным поездкам туда-сюда, истеричным встречам с родней. Так и забросила, в конце концов, метания: ей позволялось звонить в пятницу матушкиным соседям, и те передавали матери, что, мол, не надо завтра ехать за Ингой. Первый раз она плюнула на уик-энд за компанию с Оксаной и сама себя испугалась. Но почему-то знала, что так надо. В ночь на воскресенье сидели без света, Анзор приходил ворчливо, со свечой поправлять на сиротах одеяла. Половина кроватей пустовала, он шаркал близоруко, руки его припахивали черносливовым дымом, он курил трубку…

Спустя лет двадцать они встретились в запутанном аду подземного перехода, Инга еще не успела изумиться, а он уже обволакивал ее смягчившимся, но пока серьезным взглядом. «Привет, балерина!» Все знал откуда-то… Она давай зазывать его то в общагу, то в столовую, переходя от застенчивой радости к ребяческой настойчивости. Анзор был странно непреклонен, купил ей мороженое «Ленинградское», оставил телефон и опять надолго исчез. Потом Инга узнала, что тогда единственный его сын попал в тюрьму, по мелочи, конечно, но тем не менее Анзор Шалвович наложил на себя епитимью. Бросил интернат, ребят, поехал в гнилую столицу пожинать горькие плоды, дескать, какой же я воспитатель, раз собственного сына проглядел…

Эпизод главный: приезд балетной мамзели из далекого училища. Этому предшествовало пророческое настояние Инны Георгиевны записаться в хореографический кружок. Она туда многих завлекала сообразно святому принципу «чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не ступило на кривую дорожку». Инга сомнамбулически послушалась – почему бы и нет? Кружок гнездился в доме культуры соседнего поселка, добираться хоть и близко, но уже приключение. Чаще всего их сопровождала молодая помощница воспитателей Леля. В кружок взяли троих; Леля была слегка не в себе, без конца тараторила, шепелявила, шмыгала носом, рассказывала зачем-то, как от кавалеров отбоя нет и даже пришлось поэтому подстричься коротко. Умора! Инге было по-нежному ее жалко и смешно, Леля сама была как неразумное дитя. Мальчишки исподтишка задирали ей юбку, покушались на застежку лифчика, фундаментально дразнящую выпуклость под блузкой. А Леля даже рассердиться толком не умела, и Инга с Оксанушкой храбро вступали в драку за нее с глумливым пацаньем. Впрочем, каждый по-своему любил Лелю, добрую, глупую, смешную, канувшую в Лету. Она единственная просияла, когда нежданно-негаданно подозвали Ингу. Сонная мамзель помурыжила ее немножко, «ножки поставь так, этак… наклонись… хорошо…».

– Ты поедешь учиться на балерину, – восторженно шептала на обратном пути Леля.

Был конец мая, канун каникул, Ингу, наконец, должны были забрать домой, заклятый год прошел. Что дальше?.. В домашний рай уже не верилось, Инге теперь хотелось в гости к Оксане, в деревню, к настоящим козлятам, хотя уж какие там у нее козлята, все придумала поди, болтушка… Инга незаметно привыкла к перемене масти, к зеленке и сероватой каше на завтрак, но ехать в чужие края только потому, что так решила сомнительная особа со вспухшими венами на запястьях – это слишком. А тем временем Леля что-то радостно шепелявила Инне Георгиевне. «Родители будут согласны», – отрезала та в ответ, по клавишам судьбы пробежались легкие пальчики.