Сидя в автобусе, везущем его из Рамат-Гана в Тель-Авив, Итамар Колер размышлял о том, с какой легкостью он нашел продюсера для своего фильма. Все произошло — не странно ли? — в результате случайной встречи, никак не связанной с беспрерывной суетой, заполнившей все два месяца его жизни в Израиле с того дня, когда он вернулся сюда. Как-то он встретил на улице Хаима Копица, своего друга детства. У того было несколько свободных минут — еще одна случайность, — и они вместе пошли выпить кофе. Итамар рассказал Хаиму, чем он занимался в последние годы, в том числе и про сценарий. Копиц настоял, чтобы Итамар оставил ему копию рукописи. «У меня есть связи», — сказал Хаим. С этого момента без всякого вмешательства Итамара в ход событий (он даже не надеялся когда-либо еще раз увидеть эту самую копию) сценарий начал прокладывать себе дорогу, переходя от одной ключевой фигуры к другой. От Копица, который даже не открыл его, сценарий с теплой рекомендацией перешел к Гофману. Тот пребывал в очередной депрессии. Он запустил свою бороду до дикого состояния и уже несколько недель не видел даже газет. Так что он не стал читать сценария Итамара, а переправил его со столь же лестной рецензией в адрес Бен-Цви. А уж Бен-Цви… Не каждый день он получал что-либо с такой оценкой Гофмана. «Наверняка что-то есть в этом сценарии», — сказал себе Бен-Цви и засунул его в папку, предназначенную для передачи Каманскому, с которым у него в этот день была назначена встреча.
Каманский — человек с размахом, человек действия. Странный короткий заголовок сценария «Lieder»[1] возбудил его любопытство, и он решил передать эту пачку листов своему тайному референту, ешиботнику Элимелеху Пундику. Тот сделал свою работу без лишней задержки, то есть прочел немножко из начала, немножко из середины, немножко из конца. Меньше чем через неделю Каманский получил от Пундика резюме на двух страницах — так это было заведено у них — с положительной рекомендацией. Итамар ничего об этом не знал. И поскольку в детстве он не относился к Копицу серьезно, тем удивительнее для него оказалось, что однажды утром через посыльного он получил четкое и недвусмысленное обещание Каманского финансировать фильм.
На улице Яркон Итамар вышел из автобуса. В его распоряжении был еще час до встречи с Каманским. Он уселся на скамейке на набережной и стал смотреть на тех немногих, кто уже купался и загорал в это утреннее время. «Близок момент, когда я увижу плоды своего труда», — сказал он себе. Он ужасно волновался и в то же время испытывал особую радость: ведь его многолетние стремления наконец готовы были осуществиться. Он был счастлив от сознания того, что талант его признан и работа высоко оценена в Израиле. Так хотелось сейчас поделиться с кем-нибудь своей радостью! Он чуть было не поддался соблазну обратиться к девушке примерно своего возраста, сидевшей на соседней скамейке. Она отрывала одну за другой виноградины от грозди и медленно ела их, глядя, как и он, на неподвижную синеву моря. Может быть, она тоже раздумывала о своей жизни? Не в его привычках было вступать в разговор на улице, да и все равно девушка уже встала, выронила из рук то, что осталось от грозди, и пошла своей дорогой. Как мало все же у него тут знакомых!..
Вчера он рассказал матери о поддержке Каманского. «Тебе надо было после ранения снова заняться игрой на скрипке. Ведь ты так хорошо играл». Это, в сущности, все, что она сказала. Итамар вовсе не был уверен, что она прочла хотя бы одну страницу из его сценария.
Наконец он поднялся со скамейки и медленно пошел в сторону отеля. Времени оставалось еще много, и, пока он шел, мысли его перенеслись в Нью-Йорк к его последнему разговору с Шаулем Меламедом.
— Посмотри на него, — сказал Меламед, указывая на средних лет мужчину, выходящего из лавки с газетой на иврите в руках. — Мой сосед. Он здесь уже двадцать лет, но все еще там, живет только Израилем.
Они пересекли Восемьдесят шестую улицу и вошли в многоквартирный дом, где жил Меламед.
— Наверное, так было всегда, на протяжении всей нашей истории, — заметил Меламед, пока они ждали лифта.
Они стояли в вестибюле, обставленном светлыми кожаными диванами, с разноцветными персидскими коврами на полу.
— Возьми, к примеру, Вавилон: что делали там евреи? Сидели и плакали о Сионе. Но разве многие вернулись, когда им представилась возможность?
В гостиной к ним присоединилась Сильвия.
— Ну а вы? — спросила она Итамара чуть погодя. — Вы собираетесь вернуться?
— Ты что, не веришь, что он найдет работу в своей области? — вмешался Меламед еще до того, как Итамар успел ответить. — Впрочем, может, ты и права. Но как не попытаться? Знаешь, Итамар, иногда я спрашиваю себя: не мог бы я приложить больше усилий, чтобы остаться в Израиле? Не является ли моя работа неким предлогом, чтобы жить за границей? В общем-то странные мысли, ибо, с другой стороны, я, кажется, сделал для нашей страны все, что мог.
Меламед поставил правую ногу на стул и подтянул брючину:
— Вот, смотри.
Обнажилась голень в шрамах от осколочного ранения.
— И сейчас, в моем возрасте, я снова готов к этому, — сказал Меламед и опустил брючину. — И не только к этому. Я готов на все. Однако же я не там. По правде говоря, я — нигде. И даже не здесь, в Нью-Йорке.
Меламед усмехнулся:
— Вечный жид. Скитаюсь по столицам, мечусь с концерта на концерт.
Он встал, чтобы налить себе в стакан джин с тоником.
Спустя три дня, после выступления в Рейкьявике Меламед упал, спускаясь со сцены, и умер от разрыва сердца.
Найти отель «Тиферет» оказалось нелегко. Прохожие давали Итамару противоречивые указания, и он долго ходил вдоль улицы в поисках нужного номера. Когда он получил наконец разумное объяснение, пришлось уже бежать, чтобы не опоздать на встречу. Итамар запыхался; к счастью, до назначенного времени оставалось три-четыре минуты. Следуя указателю, он спустился в туалет и вымыл вспотевшее лицо. Вытираясь бумажным полотенцем, он критически осмотрел себя в зеркале. Разве тонкость черт его лица, так привлекающая женщин, — а Итамар уже успел в этом убедиться! — не свидетельствует о неокрепшем еще характере, о некоей внутренней незащищенности, что отнюдь не облегчает жизнь? Этот вопрос не впервые возникал перед Итамаром, но сейчас у него уже не было времени на подобные размышления. Он стряхнул бумажные катышки, прилипшие к лицу, выпрямился, пригладил ладонью растрепавшиеся волосы, одернул синий пиджак и вышел.
Маленький лифт поднял его от туалета на верхний этаж, туда, где восседал Каманский. Когда дверь открылась и Итамар вышел из лифта, он был полностью готов к встрече с этим известным покровителем израильских деятелей искусства, который уже успел предпринять некие конкретные шаги, чтобы продвинуть его детище, и которого Итамар до сих пор еще ни разу не видел.
— Разумеется, это был мой вклад. Ты что, не видел своими глазами чек на триста тысяч долларов, который я тебе передал? Ты что, не держал его в руках, не положил его на особый счет в банке? Так в чем же дело? Может, ты думаешь, что эти деньги каким-то образом тайно приносят мне проценты? В таком случае ты ошибаешься. Это мой вклад, но он сделан не просто так, а ради другого вклада — вклада Национальной академии для поощрения образцовых произведений. Одно придает смысл другому. В отличие от тебя, впервые написавшего сценарий, я отнюдь не впервые финансирую фильм. В нашей стране, слава Богу, есть нормы, в соответствии с которыми все должны работать. Без моего валютного вклада академия не выделит дополнительные триста тысяч, и фильма не будет.
— Но… — попытался возразить Итамар.
— Никаких «но». С какой стати ты споришь со мной? Можно подумать, это ты, а не я получил вторую степень по управлению бизнесом в Университете Бакли.
— Беркли, — поправил его Итамар.
— Бакли, а не Беркли. Университет Бакли находится в Неваде, но очень близко к калифорнийскому побережью.
— Я никогда там не был, в той части Соединенных Штатов, — сказал Итамар извиняющимся тоном. — Признаюсь, господин Каманский, что я полный идиот во всех этих делах — то есть в цифрах и тому подобное. Не помогли никакие репетиторы по математике, полный провал.
— Не стыдись, — успокоил его Каманский, — провал — это фундамент нашего государства, строительный материал. Мы существуем благодаря провалу! Разве ты пришел бы в кино, если бы не провалился по математике? Эти схоластические неудачи дают нам возможность строить и расти. Кто поднял бы молодое государство, если бы у нас не было трудовой молодежи, не сумевшей закончить среднюю школу? Какое правительство было бы у нас сегодня без всех этих воспитанников славных молодежно-трудовых движений, сидящих сегодня там, в Иерусалиме, за столами заседаний? Ну, скажи мне! Вы, неудачники, — вы-то как раз счастливцы. А я? Что мне остается? Я вынужден смотреть на то, как ты и тебе подобные занимаются творчеством. В лучшем случае я довольствуюсь предоставлением скромной помощи. Что ж, хорошо хоть, что я могу дать эти триста тысяч.
