Игорь Бойков - Жизнь, прожитая не зря

Спасибо, что вы выбрали сайт ThankYou.ru для загрузки лицензионного контента. Спасибо, что вы используете наш способ поддержки людей, которые вас вдохновляют. Не забывайте: чем чаще вы нажимаете кнопку «Спасибо», тем больше прекрасных произведений появляется на свет!

Старый Вагид умирал. Из его живота, дважды пронзённого широким, в ладонь, лезвием старинного горского кинжала, обильно сочилась кровь.

Обессилевший, он лежал на полу в своей сакле, на грубо выделанной овчине и, прикрыв тускнеющие глаза, дышал тяжело, отрывисто. Корявые, в жёстких заусенцах пальцы подрагивали, елозя по накинутому на него покрывалу. Запавший рот с тонкими, искусанными до крови губами был полуоткрыт. Стащенная с него впопыхах окровавленная шерстяная фуфайка валялась тут же на полу.

Жена Вагида — старая сгорбленная горянка, присев рядом на корточки, совала ему ко рту глиняную кружку с водой. По её выцветшему, иссечённому глубокими морщинами лицу струились слёзы, и она всхлипывала глухо.

Но умирающий не пил и даже не замечал протянутую кружку, его горячечные губы лишь дёргались конвульсивно. Тогда она попыталась приподнять рукой голову умирающего мужа, чтобы влить воду прямо в рот.

Но Вагид болезненно сморщился и захрипел, отворачивая лицо.

— А-а… а-а-а, — простонал он хрипло.

И, скрипнув зубами, выдохнул с шумом.

В сакле стоял гвалт. По ней бестолково метались ошалевшие люди. Громко голосила дочь Вагида — семнадцатилетняя Марьям. Голосила сестра Вагида, только что вбежавшая в дом. Голосила его племянница, примчавшаяся вместе с ней. Неловко топтался посреди комнаты сосед Гаджи-Али — именно он на себе притащил с улицы израненного кровником старика. Тут же, бормоча сквозь зубы ругательства, суетился племянник Магомед-Эмин — старший сын его сестры.

— Перевязать, перевязать его надо! — кричал он.

Ему никто не ответил. Все суетились возле умирающего и, толкая друг друга, галдели наперебой.

— Перевязать надо! Бинты есть? Или простыня чистая? — повторил племянник снова и тряхнул жену Вагида за плечо.

Она подняла на него влажные глаза и глянула непонимающе, отрешённо.

— Простыню дайте какую-нибудь! И йод! — закричал он снова и, наклоняясь к ней, тряхнул сильнее. — Йод нужен!

Но старуха лишь опустила голову, пробормотав что-то едва слышно.

— Нет, нет у нас бинтов! И йода тоже нет! — воскликнула Марьям и, в отчаянии заломив руки, зарыдала надрывно.

Магомед-Эмин выматерился громко, с ожесточением. И крикнул:

— Простыню тогда дай! Кровь остановить надо!

Марьям бросилась к сундуку, стоящему в углу комнаты, сорвала с него покрывало, далеко отшвырнув в сторону, и откинула тяжёлую, обитую железом крышку. Она, торопливо перебирая содержимое, оборачивалась и бросала отчаянные взгляды на корчившегося в агонии отца. Ей казалось, что тот вот-вот умрёт, не дождавшись перевязки. Марьям громко рыдала, некрасиво разевая рот и размазывая рукавом обильно струящиеся по щекам слёзы. Как назло, в сундуке с самого верху были навален ворох женских платков: лёгких цветных и тёплых шерстяных, под ними лежали толстые зимние фуфайки. Она выгребала их обеими руками наружу и разбрасывала в отчаянии по всей комнате. Большая белая простыня оказалась почти на самом дне.

— Вот. Возьми, — крикнула Марьям, бросаясь к Магомед-Эмину.

Племянник торопливо выхватил её из рук, изорвал на длинные лоскуты и, решительно отстранив женщин, присел возле умирающего.

— Сейчас. Сейчас, — торопливо забормотал он.

Подсунув руки под его спину, попытался приподнять. Вагид сморщил лицо и запрокинул голову. Тело его вздрогнуло, выгнулось с силой. По овчине медленно расползалось густое красное пятно.

— Перевязать надо, — повторил Магомед-Эмин. — Перевязать.

Вагид захрипел в ответ и вдруг, опёршись на локоть, с резким усилием попытался приподняться сам. Племянник тут же проворно подсунул ему под спину лоскут простыни.

Но старик не глядел на неё. Не глядел он и на женщин, на скорчившуюся у него в ногах жену, на рыдающую дочь. Он вцепился влажной пятернёй в плечо племянника и, притянув его к себе, дыхнул в лицо жарко:

— Сына, позови… Чамсурбека, — губы старика шевелились с натугой, исторгая из пылающего нутра корявые, отрывистые звуки.

— Чамсурбека, — повторил он.

— Чамсурбека? — переспросил племянник и, с силой прижав к ране кусок скомканной ткани, сразу же прихватил его сверху свежим лоскутом.

— Да… Его. Сына хочу, увидеть.

Магомед-Эмин навернул ещё один оборот. Но, не дожидаясь, когда тот закончит перевязку, Вагид бессильно откинулся на спину. Его широко раскрытые глаза уставились в потолок:

— Сына позови. Чамсурбека, — прохрипел он вновь слабеющим голосом.

Весть о том, что старый Вагид, отец колхозного председателя, партийного активиста Чамсурбека, тяжело ранен своим кровником Омаром, разлетелась по селу очень быстро.

Омар был дальним родичем хана, который бежал из Страны Гор ещё в 20-м, вместе с утекавшими на юг, в Персию деникинскими войсками. Но сам он в Персию не ушёл, а прибился с братом Магомед-Курбаном к Нажмутдину Гоцинскому и долго бродил с его бандой по горам, налетая на гарнизоны, угоняя скот и убивая коммунистов.

Потом, когда Гоцинского разбила Красная Армия, братья явились в село с покаянием. Они держали речь перед всем джамаатом, клялись, что ханские родственники удерживали их в банде насильно, говорили, что не хотят больше воевать, а хотят лишь одного — просто жить и трудиться на своей земле. Их родня так же торжественно клялась в этом на годекане, где важно восседали аксакалы, а вокруг них толпились мужчины всего села. Старцы благосклонно внимали словам спустившихся с гор бандитов. Полуживые, с неподвижно застывшими, обветренными лицами, с развевающимися на ветру длинными космами белых бород, молчаливо торжественные, они близоруко щурили выцветшие глаза и одобрительно качали головами.

Возмущённо, с гневом смотрел Чамсурбек на стариков. Как они могли поверить словам Омара и Магомед-Курбана?! Как можно было их прощать?! Ведь это же убийцы! Все их слова, клятвы, покаяния — ложь! Никто их насильно в банде не держал — за Гоцинского братья воевали по доброй воле. Он знал это абсолютно точно, от одного горца из соседнего села, который тоже был у Гоцинского, но затем явился к красным с повинной.

И эти убелённые сединами, важные старцы, которых он когда-то искренне почитал, казались ему теперь неправедными, бесчестными. Как и все эти обычаи, позволявшие оставлять преступления без наказания. Но что мог он им тогда возразить — семнадцатилетний горский парень, стоящий на годекане в задних рядах и тянувший шею из-за спин взрослых мужчин?! Им — уважаемым всеми аксакалам?!

Перед глазами Чамсурбека живо вставали обгорелые стены домов с провалившимися крышами, с зияющими смрадной чернотой окнами. Душу вновь обжигали дикие, затравленные взоры женщин из дальних горных аулов. И всплывал в памяти истерзанный труп русского красноармейца, найденный как-то на перевале.

Он ходил проводником с отрядами красных, которые преследовали бандитов. Чамсурбек хорошо запомнил тот перевал. Через него в долину уходила разбитая банда, и уводила с собой захваченного накануне пленного. Здесь же, на этом перевале, того допрашивали, мучая жестоко, остервенело, смакуя лютую пытку. Кололи лезвиями кинжалов, выламывали руки, кромсали пальцы и уши. А потом, натешившись вдоволь, хладнокровно перерезали худую, бледную, захлёбывающуюся криком глотку. И бросили изувеченное, стынущее тело тут же, на шершавых могучих камнях.

Действительно ли они хотели что-нибудь выпытать из этого русоволосого крестьянского парня, призванного «в солдаты» откуда-нибудь из Тверской губернии, или просто вымещали злобу, свирепо мстя за свой разгром? Да и что он мог им сказать — рядовой боец, недавно попавший в горы?

Поднявшись на перевал, красноармейцы спешились, и, снявши будёновки, стояли возле трупа — хмурые и молчаливые. Кто-то из них перекрестился украдкой.

— Санька это, кажись, — произнёс негромко один из бойцов, уткнув скорбный взор в замученного. — Санька Васильев.

Чамсурбек стоял среди них и долго смотрел на изуродованное, уже обклёванное грифами тело. И представились ему горбоносые, заросшие клочковатыми бородами горцы-бандиты, которые мучили этого по несчастью попавшегося им в лапы бойца. И их озверелые, распалённые лица, опьяневшие от крови, когда они медленно лишали человека жизни.

«Подлые, жестокие твари! — подумал он. — Да какие же вы мужчины?! Какие вы мусульмане?! Ведь молитесь все, в мечеть ходите, лицемеры! А потом убиваете вот так именем своего Аллаха»!