Иван Евсеенко - Отшельник

Вот и все! Вещи уже были собраны, уложены в рюкзак, и Андрею оставалось лишь посидеть в молчании в бывшей своей квартире на дорожку, а потом бросить ключ в почтовый ящик, как о том они договорились с новым ее владельцем, – и уйти.

Он не стал медлить: присел на несколько мгновений у порога на старенький табурет, который тоже оставлял в наследство новому хозяину, потом поднялся, вздохнул и привычно, по армейской военной сноровке забросив рюкзак за плечи, без всякого сожаления и раскаяния вышел за порог.

Побег он замыслил давно, еще два года назад, когда вернулся, серьезно и опасно раненный, с третьей своей по счету войны. Вернулся, правда, не сюда, не в эту малюсенькую «хрущевку» на пятом этаже блочного шатающегося на ветру дома, а в просторную трехкомнатную в военном городке. Его вроде бы ждали: и жена, и почти уже взрослая шестнадцатилетняя дочь неподдельно обрадовались, что он вернулся, что живой, хотя и раненый, слабый, едва-едва передвигающийся на ногах при помощи аптечной, немного коротковатой палки, которой он обзавелся еще в госпитале в Ростове. Но Андрей сразу почувствовал, что что-то здесь не так, что «в этом доме пахнет воровством». Жена, прильнув к нему раз-другой пышным надушенным дорогими духами телом, даже заплакав, быстро отстранилась, стала звонить куда-то по мобильному телефону, а после и вовсе убежала из дому, сославшись на срочные, совершенно неотложные дела.

– Ты располагайся, – бросила она уже на ходу, от порога. – Я буду вечером!

Можно было подумать, что они виделись с ней не дальше как сегодня утром, а не два года тому назад, когда он уехал в последнюю свою командировку, опять на войну, опять в город Грозный. Неужто нельзя ей было отложить все эти якобы срочные и неотложные дела и остаться дома, при нем, больном и слабом, требующем женского внимания и ласки, – все-таки вернулся он не откуда-нибудь, а с войны. Но Лена убежала, и Андрей простил ее, как много раз прощал и раньше, зная, что ей живется при нем нелегко, несладко, в вечной почти разлуке: он на войне, в боях и сражениях, а она при доме, при дочери, которую, считай, подняла на ноги, вырастила в одиночку. Не раз в тяжелые минуты размолвок Лена говорила ему: «Я мужняя жена или не мужняя?!»

И, в общем-то, была права. И Андрей не только простил ее, но даже и пожалел, что вот и сегодня, когда заблудший ее муж, наконец вернулся домой, она вынуждена бежать на работу, в банковскую свою фирму, где без нее, без ее начальственной подписи главного бухгалтера все остановится и замрет.

Отпустив жену, Андрей подступился было к дочери, к Наташе, радуясь, что хотя бы она осталась дома, никуда не уходит и не спешит. Но и с Наташей особо нежного разговора у них не получилось. Дочь не то чтобы дичилась его, но как бы не узнавала и не признавала в изможденном, худом мужчине с казенной палкой в руках своего долгожданного отца. За два года, что они не виделись, Наташа из девчушки-подростка, еще совсем по-детски, едва ли не по-детсадовски льнувшей к нему при всяком удобном случае, превратилась в настоящую невесту, в юную, очень красивую женщину. Андрей не знал, как с ней вести себя. Почему-то смущаясь и этой ее юности, и этой красоты, спросил первое, что пришло на ум, не главное и не совсем, наверное, обязательное после столь долгой разлуки:

– Как учишься?

– Хорошо, – односложно, не вдаваясь ни в какие подробности, ответила Наташа.

– Не болеешь?

– Нет, не болею! – и на этот раз не раскрылась и не вступила она с отцом в более пространный разговор.

Андрей собрался было подойти к ней, обнять, прижать к себе, как любил это делать, когда Наташа была совсем еще маленькой, но пока искал палку, пока приноравливался к подъему, теперь причинявшему ему немалую боль, дочь ушла к себе в комнату и начала играть там на пианино, должно быть, готовясь к занятиям в музыкальной школе.

Андрей и на дочь ничуть не обиделся. Отчуждение ее вполне понятно и объяснимо. Он был хорошим для нее отцом, но все-таки отцом на расстоянии, лишь в письмах да в недолгие дни краткосрочных отпусков. А в остальное время Наташа жила, в общем-то, сиротой, и эта сиротская жизнь, безотцовщина при живом, вечно воюющем отце давала теперь о себе знать. Но ничего, постарался утешить, успокоить себя Андрей, постепенно все сгладится, пообвыкнется, придет в норму, и они опять будут с Наташей в большой нерасторжимой дружбе, как были в те счастливые годы, когда она ходила еще в детский сад и в первые, начальные классы школы. Главное, что он вернулся живой. А могло быть и хуже, много хуже! Мог он вернуться домой, в эту квартиру, «грузом-200» с восковым венком и беретом десантника в изголовье.

Но, может, правда в другом, может, за долгие годы ежедневного ожидания «груза-200» Лена с Наташей смирились с этим, и потому встречают Андрея так неумело и холодно, еще не веря, что он вернулся все-таки живым. Андрей решил терпеть и надеяться на лучшее: время лечит раны и телесные, и душевные.

Но, увы, надеждам его не суждено было оправдаться. Жить они стали как-то странно: в отчуждении, словно между ними стояла неодолимая каменная стена.

Лена и Наташа, наскоро попив кофе или чаю, с утра пораньше уходили на работу и в школу, а он оставался дома, неприкаянный и какой-то ненужный даже самому себе в трехкомнатной богато обставленной квартире. Поначалу, в первые месяц-полтора, было, правда, еще полегче. Андрей находил себе какое-никакое занятие. Проводив женщин, убрав за ними со стола и помыв посуду, он облачался в камуфляжную, такую привычную для него форму майора десантных войск и шел, а вернее ковылял, тяжело опираясь на палку, то в райсобес хлопотать о пенсии, которая что-то задерживалась, то в гарнизонную поликлинику, где он стоял теперь на учете как офицер-отставник. Попадавшиеся навстречу Андрею люди, по большей части, конечно, гражданские, знающие о войне лишь по телевизионным сообщениям, смотрели на него по-разному. Одни с явным сочувствием и состраданием к его изможденному, болезненному виду, к его неровной, тяжелой походке, в троллейбусах и трамваях, если Андрею случалось подъехать остановку-другую, уступали ему место, испуганно косясь на палку, столь непривычную в руках офицера. Другие же, наоборот, провожали его раздраженными, а то и недружелюбными взглядами, как будто это именно Андрей и был виноват в том, что никчемная по меркам России война на Северном Кавказе так затянулась и что на ней гибнут родственники, друзья и знакомые этих людей. По-особому смотрели собратья-офицеры, служившие в основном в военных училищах да в военном же научно-исследовательском институте, который в народе вполне справедливо называли «Пентагоном». Скосив взгляд на погоны Андрея, они снисходительно (если не с укоризной) усмехались: мол, что ж ты, брат, к сорока годам с гаком, к отставке, дослужился лишь до майора? Или такой нерадивый был в службе, неудачливый, не проявлял должного рвения ни в строевой, ни в боевой подготовке?! Насчет нерадения бравые «пентагоновцы» крепко заблуждались, поскольку не были с Андреем ни в Афганистане, ни в Чечне, не лежали с ним в одних окопах, не ходили с ним на задания по вражеским тылам и «зеленкам», не тонули в реках, не мерзли в горах, – а вот насчет удачи они, пожалуй, правы. Удачи Андрею в продвижении по службе, в получении орденов и очередных воинских званий не хватало. Жена ему тоже однажды в припадке откровения сказала:

– Уж до полковника мог бы дослужиться!

– Еще дослужусь, – мрачно пообещал ей Андрей и ушел к себе в комнату.

Вопреки всякой военной логике Андрей никогда не придавал особого значения ни должностям, ни званиям – служил там, куда его ставили, тянул лямку командира взвода, роты, а в самое последнее время перед роковым его ранением – всего лишь батальона. Таким он был, наверное, от природы, так был воспитан еще в деревенском своем детстве отцом с матерью, а после, в училище, – отцами-командирами. Мелкое тщеславие ему было чуждо.

Но это там, на войне, где люди живут совсем не так, как на гражданке, где совсем иная цена жизни. Когда по тебе стреляют изо всех видов оружия – автоматов, пулеметов, орудий, когда смерть окружает тебя со всех сторон, даже с неба, ты думаешь не о должностях и званиях, а только о том, как эту смерть обмануть, выполнить поставленную перед тобой задачу, сохранить, уберечь от верной гибели солдат, которые верят тебе в эти минуты больше, чем родному отцу, и если сильно повезет, то уберечься и самому… Здесь же, на гражданке, в мирном изнывающем от счастья и довольства городе, наверное, действительно было бы неплохо Андрею (да и вполне справедливо) идти по улицам в звании хотя бы подполковника, позванивать и поблескивать на солнце гирляндой орденов и медалей. Но чего не дано, того не дано. Надо идти всего лишь майором, тяжело и часто опираясь на палку, терпеливо выносить сочувственные и снисходительные взгляды встречных людей, которым не объяснишь, не станешь рассказывать посреди улицы, что орденов и медалей у него с полдесятка все ж таки есть, но все они лежат на дне его походного чемодана, а сходить в военторг за орденскими планками Андрею пока не по силам (это вон где, на другом конце города) да, признаться, и неохота. Обойдется как-нибудь и без них.