Александра Мочалова
На грани стекла и огня
Мочалова Александра Александровна родилась в Кирове (Вятка) в 1977 году. Закончила Вятское художественное училище им. А. А. Рылова по специальности живопись. Работала бутафором-декоратором в Кировском ТЮЗе (Театре на Спасской), декоратором в театре кукол. Публиковалась в областных газетах и журналах, коллективных сборниках. В «Новом мире» печатается впервые. Живет в Кирове.
С осени прошлого года я, сам выпускник Литинститута (семинар Евгения Винокурова), веду в Литературном институте семинар поэзии у заочников.
Семинар (пока) большой, двадцать один человек.
Большинство из них — взрослые люди, с образованием, профессией, зачастую — с публикациями (как правило, в местной печати, в Сети), с большими — зачастую преувеличенными — надеждами.
Часто студенты оказываются интереснее своих текстов.
Вятская художница Александра Мочалова — одна из тех, в ком есть не только, что называется, способности, но и дарование (дар=подарок), что не очевидно даже среди студентов Литинститута.
У нее есть и голос, и слух — поэтический (по аналогии с музыкальным).
Она пишет долгие красивые стихотворения.
Одаренному человеку нужна своевременная смена аудитории.
Остальное — таинственно и непредсказуемо.
Андрей ВАСИЛЕВСКИЙ. Натюрморт с лимоном
Едва касаясь краешка стола
И спинки стула — то, что было раньше,
Ко мне вернулось и к виску примкнуло:
Сто лет назад я также здесь жила.
И апельсин в ладони был оранжев
Настолько же, когда ладонь бела.
Не знаю я, ладонь или ладья
В замедленном скольжении мгновенья
На краешек поставит бытия,
Как натюрморт, мое стихотворенье.
Вот очертания приобрела
Серебряного кораблекрушенья
Темно-коричневая палуба стола.
Сто лет назад я рядом с ней плыла
В размере головокруженья.
И все заведомо, над флотом небольшим
Командует обветренный, бывалый
Дух чаепитий. Это он кружит,
Витает и движения вершит
У спинки стула, словно у штурвала.
Плетет из нот несложный клавесин
Вдоль комнаты игру теней и света.
Я опускаю красный апельсин
Среди поставленных предметов.
И все во всем слегка отражено.
Заключено в фарфоровых узорах.
И апельсин в поверхности приборов
Затеплился цветным веретеном,
Кирпичной пыли мелким перебором.
Но в сочетания, затеянные кем-то,
Тем, кто ни мной, ни мне необъясним,
Для глубины необходима синь —
Взыскательна гармония акцента.
Ее старательной рукой ультрамарин
Одной из кружек чуть смещен от центра.
На фоне матовом фарфорового блюдца
Я по лимону лезвием веду.
Для сердца терпкую возьму беду,
Иголочные капельки прольются.
Здесь от Востока желтого и жаркого песка
Тончайшей ниточкой сокрытого истока
Смешалась с цитрусом туманная тоска
И воздух Рождества с лимонным соком.
Тончайшей хрупкости подвержен натюрморт.
В нем фиолет и снег и зной кифары.
В мой сахарный фарфор песок Сахары
Как из часов песочных перейдет.
У ложечек особые дела:
То лодочник в серебряном почете
В своем перенесении весла
Участвует, как будто бы в полете,
В рассеянном движении крыла.
Но мнимый распорядок не случаен,
Все по своим расставлено местам,
Как в шахматах. И чайник Notre Dame
В потертом лаке повторен печально,
И «натюрморт» отринул перевод,
По смыслу тот, что «мертвая натура»,
Гуляет норд меж башенками чашек,
И свято чтит невидимый народ
Лимонное колесико фортуны,
Настольный город кораблей и башен,
Обветренный штурвал у спинки стула.
Сей синеглазый мир и корки серпантин,
Контраст, пульсирующий в глянце,
Уж верно, знали малые голландцы
И век назад художник, что носил
Серебряное имя Константин
И в жизнь играл с трагедией паяца.
И если плоскость прочная светла,
То, словно в мраморе прожилки,
Опаловая палуба стола
Окружности посуды приняла,
Как белые на белом жизни.
Как чай и сахар перемешан мир.
И люди стол теснее окружили.
И стрелки ложечек, и золотой пунктир
Движение по кругу завершили.
И каждому казалось, что сюда
Явился он по собственному делу.
Тогда, когда над плоскостью стола
Дух чаепитий властвовал всецело:
Притягивал, рассаживал фигуры
И светом кружевным плутал по лицам,
И золотой полоской контражура
Спадал вдоль плеч, и синевой в ресницах
Ютился, любопытствуя прищуром
Во взглядах, расположенных друг к другу
В обыкновенье разговорных тем —
Всех тех, кого собрал сюда затем,
Чтоб завершить движение по кругу.
* * *
…Плету, плету не отрываясь,
Но доплести не успеваю.
Сейчас поднимут крылья братья,
Сейчас костры поднимут крылья
И люди гордо вскинут брови.
Надменной медью реет пламя,
Пустой соломы позолота
Мгновенно превратится в уголь.
Но превосходны переходы
В немом непроизвольном звуке,
От мук произрастая в радость.
И крылья переходят в руки,
И руки в круг объединенный…
— Ограждена ли от испуга,
И от костра, и от печали,
И от молчания, сестра?
— Едва ли мне не быть спасенной.
И лишь того не избежать мне:
Всю жизнь крапивные объятья
Плету, плету не отрываясь,
Но доплести не успеваю…
Стеклянный Человечек
— Странный вы народ — люди! — сказал, усмехаясь, Стеклянный Человечек. — Всегда недовольный тем, что есть.
В. Гауф, «Холодное сердце».
Тропой Лорелеи
Меж темными елями, словно в бреду,
Как только умею, едва, еле-еле
Над Рейном бреду.
У пепельной ели живет в подземелье
Мой хрупкий лесной стеклодув.
Под хвойною тенью, тропой Лорелеи,
В зеленую чащу иду.
Меж птиц и растений тропинка к тебе ли? —
Веду разговор на ходу.
Беду ли найду я в лесной колыбели,
Покуда тебя не найду?
Я буду шептать заклинанья, бледнея,
Чернея в огне и в аду,
А ежели губ разомкнуть не посмею —
Молчу, заклинаю и жду:
Явись предо мною, пред ясные очи —
Еловый, подземный, чудной,
Сквозной колокольчик, веселый стекольщик,
Прозрачный, как месяц ночной.
Явись предо мною,
На доброе сердце, тепла и стекла не жалей.
Дыханьем стеклянное сердце земное
Согрей, а захочешь — разбей.
Сквозь чистый и ясный осколок на свечку
Посмотришь — увидишь меня.
Там сердце на грани стекла, Человечек,
На грани стекла и огня.
В стеклянные реки увидишь, как руки
По Рейну сплавляют леса,
На выдох стекольное дело сквозь трубки
В сосуды всплеснет чудеса.
И спросишь: «Чего ты хотела у ели —
Понять, поменять, обрести?
Людские желанья, заветные цели
Просты, но не ясны, прости».
Тропой Лорелеи
Меж темными елями, словно в бреду,
Как только умею, едва, еле-еле
Над Рейном иду…
* * *
Когда, спускаясь по спирали,
Тоскуя, полдень смотрит шире,
Я вижу красоту детали,
О целом забывая мире.
И словно слышу об уходе.
На фоне графики рябин
Как ваш рисунок не свободен,
Как ярок осени рубин.
И снова рядом благороден
Ветвей орнамент не прямой.
Как ваш рисунок не свободен,
Как не свободен мой.
Владимир Маканин
Без политики
Из книги «Высокая-высокая луна». (См. также: «Однодневная война» — «Новый мир», 2001, № 10; «Неадекватен» и «За кого проголосует маленький человек» — «Новый мир», 2002, № 5.)
Маканин Владимир Семенович родился в 1937 году в Орске Оренбургской обл. Окончил МГУ. Живет в Москве. Постоянный автор «Нового мира».
1
Cтарый хер, я сидел на краешке ее постели. Весь в луне — как в коко не чистого серебра.
В том-то и дело! Старикан Алабин сидел на самом краешке ее постели. Конечно, напряженно. Конечно, с опаской. Но луна за окном вдохновляла!
Ни к чему много света. Заоконная луна это понимала не хуже меня: на спящую молодую женщину хватило одного луча, но какого! Воистину чудо. Я был в отпаде. Я не дышал. Луч тоже не дышал. (Картина старых мастеров. Уже наш Вермеер. Вот он. Откровенный. Cамую чуть.) Хотя, по сути, чтобы пускать слюну, лунному лучу открыто было не так уж много. Лицо… И сонно нависшая женская грудь. И пожалуй, подчеркнута диагонально рука — узкая, выпроставшаяся из-под легкого одеялка.
