Евгений Гропянов
В Камчатку
Воля якутского воеводы — воля государева. Атласов в лето 1695 года принял под свое начало Анадырский острог. Он заставил всех российских подданных — и казаков, и людей торговых, и чукоч крещенных, и юкагиров — укрепить острог. Сколько было ненавистных взглядов, сколько тайных разговоров о злодейском характере нового приказного… Все же лес был заготовлен, и новые крепостные башни предупреждали неприятеля бойницами, закрывались ворота на крепкие запоры, церквушка посвежела, и отец Яков с большим рвением стал исполнять службы.
Приказной жил все дни, казалось, на едином дыхании. Но вот однажды ранним осенним утром он привычно отбросил кухлянки, встал рывком. Голову будто раскололо. Застонав, он упал на нары.
— Болезнь никого не жалует, раздает награды одного достоинства, — рассуждали казаки. — Не уберегся Волотька, жаль… Женишке его, Степаниде, в Якутск весть послать — слова не выговоришь… Однако — продолжали они рассуждать, — тем смерть хороша, что забирает у человека жизнь, когда он в беспамятстве.
Отец Яков готовился в церквушке к отпеванию приказного. Он, крестясь и вздыхая, поправлял старинные иконы, даренные промышленными людьми для покровительства и удачи в торговле, подливал в лампадки нерпичий жир. Смерти приказного ждали со дня на день. Спрашивали любопытствующе Ивана:
— Как Волотька?
Он досадливо отмахивался и поспешно скрывался в избе.
— Иван, чертова душа!
Из-за печки, заспанный и взъерошенный, вылез Иван и, потягиваясь, почесываясь, медленно, с осторожностью приблизился к нарам и прислушался.
Под кухлянками мерное дыхание.
— И что орать-то, — буркнул он сердито и поправил сползшую кухлянку.
Тихо.
Молчание не понравилось Ивану. Он склонился совсем низко над горой кухлянок — в нос ударил кисло-горький запах перепотевших шкур. Иван поморщился. Вдруг молнией метнулась рука и, схватив Ивана за грудки, почти затянула его под кухлянки.
Иван ойкнул, уперся в нары руками, хотел вырваться, но силы не хватило да и рубаху пожалел.
— Я те ойкну! Где настойка? — раздался глухой сиплый голос.
— Лекарь наказал — ни-ни, — вывертываясь, красный от натуги, отвечал Иван. — Болезнь — штука хреновая… Шуток не любит.
Рука оттолкнула Ивана, он распрямился, одернул рубаху.
— Откуда лекарь? Дуришь, Иван…
— Да объявился в остроге…
— Лазутчик?
— В казенке посиживает.
— Про болезнь мою как узнал?
— Не каждый год приказной богу душу отдает…
— Это я-то?.. Ах, ты коз-зявка!.. Настойку!
— Не велено, — твердо ответил Иван и отступил на шаг.
— Встану — убью!.. Чаю дай…
Чугунок с чаем стоял в печке. Редкостен был чай, почитался за средство как и лечебное, так и дающее силу. Считалось, небольшого медного котелка достаточно, чтобы любую простудную хворь вышибить. Атласов уже пил второй котелок, болезнь, однако, пересиливалась с потугами. Поэтому все чаще поговаривали о новом приказном; иные сокрушались: к Атласову не успели привыкнуть, а тут новый будет хозяин и неизвестно, с каким нравом, а то ведь житья не станет, замордует. Атласов горяч, но за казака стоит — справедлив, парод не проведешь за нос, он все видит: жесткость простить может, жестокость — никогда. Те, кто знавал Атласова раньше, говорили, что в приказные назначен не за лизоблюдство, а по своим достоинствам, и к этим достоинствам прежде всего относили крепкую хватку и сметливость: скажет якутский воевода: «Воля государева, Волотька Атласов», — Атласов не только исполнит наказ, а привезет в Якутск сведения о новой земле: и горы есть ли, и тундра проходима ли, и какие народы живут, и кто ясак платит, а кто и уклоняется, — все толково объяснит; ясно, сведения секретные, государственной важности, Атласову тут и награда. Именно такой человек и понадобился воеводе в Анадырский острог: не только всеми силами удержать чукчей от вооруженных выступлений против русского острога, но приветными словами призывать их к вечному миру; не только добывать царской казне меха, но и разведывать новые земли, искать в них серебряные руды и золотой песок; не только собирать сведения о проходимости северных морей для торговых судов, но разузнать, что там, за переливами, за эдакое таинственное апонское государство, где непонятно, как сумели закрепиться голландцы, распространявшие в Европе противоречивые и скудные сведения о стране, замкнувшей себя изнутри.
Худяк сумел протащиться через Сибирь на Чукотский нос лишь чудом, и, если рассудить, его не должно быть в живых; однако он, иссохший, в язвах, лежал в казенке, подтверждая: из всякого самого дохлого дела можно выход найти.
Худяк должен был погибнуть — в этом сомнений у казаков не оставалось, и то, что он сказал им: с Онеги-реки шел — чудно им показалось. Они знали Север. В одиночку ни по тундре не прошагаешь, ни по тайге не продерешься, сгинешь. Казаки научились беречь себя и товарищей своих: не столь уж часты русские остроги на пути из Якутска до Анадырского зимовья. Поэтому казаки не верили речам Худяка и держали его в затхлой, будто погреб, казенке.
Ждали выздоровления Атласова; оно затягивалось.
Худяк разговорился с казаком, приносившим ему сухарь и воду.
— Шибко стогнет приказной, — говорил казак со вздохом. — Болезнь горячечная, руки-ноги ломает… Шибко нехорошая болезнь, простудная…
— Чаю дайте, поболе…
— Настойкой лечится, по привычке…
— Настойкой нельзя. Чай простуду из тела гонит… А настойку спрячьте…
— От него утаишь, — все так же тяжело вздыхал казак.
— Тогда он загнется ваш приказной, — утвердительно проговорил Худяк, заворачивая остатки сухаря в тряпицу и пряча за пазухой. (Вечером, съежившись в углу на голых подгнивших досках, он сгрызет этот небольшой кусочек сухаря и забудется в неспокойном сне.)
Казак слова Худяка перенес Енисейскому; тот подозрительно оглядел казака («Чушь несет иль с приблудным что задумал?»), но Атласов метался, постанывая, в жару, и тогда Енисейский настойку уютно припрятал. («Без зелья, однако, еще никто не помер».)
Едва поднявшись на ноги, Атласов потребовал к себе Худяка. Они сидели в приказной избе. Писарь примостился у краешка стола и с любопытством рассматривал Худяка. Атласов негромко постукивал пальцами по столу.
— А бывал где? — спрашивал Атласов.
Худяк отвечал:
— На Яике, Онеге, Иртыше.
— Здесь откуда?
— Все бежал…
— Ой ли, — усмехнулся Атласов. — А не будь острога Анадырского, куда б делся?
Худяк пожал плечами.
— И от кого же драл?
Худяк насупился и подобрался, будто вогнал самого себя внутрь; и Атласов понял, что теперь ответ можно извлечь из него лишь пыткой.
Казак старательно занес слова приказного в расспросную книгу.
…Вот сидит перед ним человек, а он, писаришко, черканет по знаку приказного несколько слов, и не будет больше этого человека, и имя его исчезнет… Великая власть в его пере. Жаль, что подчиняется оно приказному…
Перо в его руке подрагивало от нетерпения, он ждал нового вопроса.
Однако Атласов обладал скверной привычкой нарушать заведенный ход расспросных дел.
— Вели согреть воды, пусть обмоется, — сказал он писарю. (Тот скривился: не зря, видать, удаляет его приказной, тайну скрывает Худяк, а что за тайна, вряд ли кто узнает-недоверчив приказной; Луке Морозно расскажет, Ивана посвятит, остальные, если смогут, догадаются.) — Пошевелись… Поищи барахлишка, оденешь вот его потом, поприличнее. Да, на вот, обкорнаешь, а то в остроге людей напугает, скажут — леший. — Атласов улыбнулся и достал из-за голенища сапога единственные в остроге ножницы. — Головой отвечаешь. — И к Худяку: — А ты здесь подожди пока, он позовет.
Писарь аккуратно сложил бумагу, пальцем обтер с чернильницы пыль.
— Ступай! — нетерпеливо прикрикнул Атласов (он недолюбливал писаря, сам не знал почему, просто не приглянулся сразу — и все тут, и пересилить себя не мог; а терпел, хвалил при случае: письмом казак владел мастерски).
— Ну? — глаза Атласова вспыхнули угольками. Худяк взгляд выдержал: «Волк, чисто волк», — подумал он. — «Не увернулся, уросливый», — отметил Атласов, удовлетворяясь.
Сколько ни бродил Худяк, сколько ни скитался, куда ни заглядывал, везде: и по берегам рек, и в глубокой тайге, и на берегу холодного Северного моря, и в тундре — везде людишки, и все при деле, и все доверчивы, и рыбки предложат, и хлеба дадут, и спать постелят. Простой люд, добрый.
Но как-то забрел на двор худого боярина. Встретил старик-сторож.
— Во время сна к боярину не суйся, не любит, — сказал он.
