Максим Кантор - МЕДЛЕННЫЕ ЧЕЛЮСТИ ДЕМОКРАТИИ

Нет утверждения более очевидного и вместе с тем более странного: демократия не есть достижение современной цивилизации, это один из ретро-режимов, которыми человечество увлеклось в Новое время.

Совсем не всегда люди хотят создать нечто небывалое, гораздо чаще они пытаются нечто повторить. Более того, люди страшатся нового, проще выдавать за новое — старое и привычное. На протяжении последних веков европейское общество неоднократно воспроизводило древние образцы социального величия. Иногда ретро-проекты удавались, иногда существовали недолго, но в любом случае — предмет поклонения находился в прошлом. И в данном случае предмет чаяний тоже хорошо знаком.

Демократия существовала в античных рабовладельческих государствах, этот строй выродился сам собой и перешел в диктатуру и тиранию. История подробно зафиксировала этот процесс. Многие авторы, например, Платон и Аристотель (задолго до авторитетов Нового времени — де Токвиля, Поппера, Шумпетера) обозначили основные принципы демократии, которые потом уточнялись, но никак не опровергались. Скажем, если Платон говорил, что демократия ведет к тирании, то этот тезис никто не опроверг — опровергали идеалы самого Платона, его кастовое государство, но не историю демократии. Просто договорились считать, что та, античная демократия выродилась в тиранию, а новая демократия есть метод борьбы с тиранией. Довольно странное умозаключение, однако распространенное.

С большой долей вероятности можно предполагать, что путь к диктатуре — естественное развитие народовластия: от прямой демократии — к демократии представительской, от представителей — к лидерам, соединяющим в себе черты республиканца и монарха, от таковых — прямо к тиранам. Так уже было, и, единожды обжегшись кипятком, можно в кипяток руку не совать — впрочем, возможно и то, что с тех пор законы физики поменялись. Новая, современная нам демократия сохранила многие родовые черты, однако добавила и несколько существенно новых черт. Капитолий в Вашингтоне не вполне похож на римский Капитолий, а среди тех, кого в современной России называют сенаторами, не отыскать Цицерона — хотя катилин хватает с избытком. И сенаторы, и форумы, и легионеры — все выглядит иначе. Античный полис не похож на современный многомиллионный город. Совсем не одно и то же — командование ротой и командование огромной армией. Вполне возможно, что фактор количественный повлиял на качество.

Скажем, на искусства и ремесла ушедшего века количественный фактор повлиял радикально — можно предположить, что и социальная модель изменилась. Вероятно, справедливо считать избирателями сотни миллионов человек, никогда не видевших своего лидера воочию, ведь называем же мы образным искусством квадратики, не содержащие никакой информации.

Если Аристотель полагал основным началом демократии равенство, которое «осуществляется в количественном арифметическом отношении», то на основании этого тезиса можно построить простое уравнение. В числителе будет находиться государственное право, а в знаменателе — количество граждан, на которых данное право равномерно распределяется, вне зависимости от их достоинств (так по крайней мере предлагал Аристотель). Пресловутые права человека, за которые боролись правозащитники всех стран в двадцатом веке — они, видимо, и есть результат данной дроби. Остается спросить: боролись они за тот результат дроби, который был известен Аристотелю, или у современной задачи появился новый ответ? Само уравнение с течением веков не изменилось, принцип демократии остается прежним — государственное право, поделенное на количество народонаселения — но изменился ли результат от миллионократного увеличения знаменателя? Или свобода и права человека рассыпались в «буйную пыль»? Может быть, изменился закон математики? Или в числитель теперь надо ставить не государственное право — но нечто иное?

До какой степени это манящее понятие «демократия» соответствует тому, что мы от него привыкли ждать? Двадцатый век много сделал для того, чтобы в демократию поверили как в главное лекарство мира. Демократия — так мы привыкли думать — спасла мир от тоталитаризма во время последних войн. И демократию мир принимает профилактически, чтобы уберечься от недугов. Впрочем, итог лечения оказался непредвиденным — и можно усомниться в том, что лекарство действительно хорошее.

Во всяком случае, помогает оно не всем и нечасто. Возможно — так бывает и в медицине — данное лекарство устарело? Двадцатый век слишком много надежд связал с демократией, и тем горше испытать разочарование. Как выражался античный медик Гален: «Данное лекарство абсолютно безотказно во всех случаях, за исключением тех, когда оно не помогает». Демократию слишком усердно славили, а теперь разочаровались — вот итог двадцатого века.

Исходя из сказанного, требуется рассмотреть социальный строй, именуемый «демократией», как в исторической перспективе, так и в современном воплощении.

Вероятно, демократия лучше, чем авторитарный способ правления, во всяком случае, на первый взгляд кажется именно так. Даже если результатом демократической демагогии являются война и убийство — все равно это несколько лучшая война и более привлекательное убийство, нежели те, что совершает тирания. По крайней мере, человек гибнет, пребывая в иллюзии свободы, а не униженным рабом. Этот обман сладок. Руководствуясь именно такой логикой, Брут и Кассий умертвили Цезаря. «Кто здесь настолько низок, чтобы желать стать рабом?» — спрашивает шекспировский Брут своих сограждан, и страсть этого вопроса нисколько не ослабла в наши дни. Надо ли добавлять, что ввергнутые в гражданскую войну сограждане вскоре были перебиты у Филипп, а те, кто уцелел, оказались в триумфе Августа именно в статусе рабов. Но несомненно и то, что они пережили сладчайший катарсис свободы.

Подобно вере в Бога, вера в демократию может привести к разным последствиям. За демократические идеалы люди отдавали жизнь, за эти же идеалы они лишали жизни себе подобных. Отстаивая принципы демократии, томились в застенках узники, но других узников сажали в застенки как врагов демократии.

Принято считать, что бедствия человечества (геноцид, войны, лагеря) — есть следствие злой воли авторитарного тирана, а демократическая система правления такого безобразия не допустит. В памяти человечества живы лагеря, массовые расстрелы, пытки. Собственно говоря, пытки, лагеря и казни никуда не исчезли, количество зверств в мире нисколько не сократилось, но зверства (как бы это сказать помягче?) были по возможности дифференцированы, — зверства присутствуют в тех краях, которые еще не охвачены демократией, и наблюдатель всегда может констатировать прямую зависимость неразумного правления и зверской жестокости. Даже если зверства в этих землях учиняет сама демократия, то все-таки это происходит в целях вразумления, и повинен в этом режим варварской страны. Просвещенному обществу Запада кажется, что жестокость и насилие отодвинулись безмерно далеко от их территорий и преодолены они были именно демократией. Во всяком случае, демократия гордится тем, что она заменила строй палаческий на строй либеральный. И если не повсеместно, и не вполне заменила, то уж, по крайней мере, демократия сформулировала свод обвинений тиранам. Демократия подарила несколько прекрасных мгновений тем, кто уже не думал, что будет свободен — некоторые диссиденты смогли покинуть свои страны и присоединиться к демократическому обществу. И даже если в дальнейшем этого человека обманули и он не стал столь независим, как предполагал, ему все-таки на миг померещилась свобода. Этот мираж возник благодаря демократии, за это ей надо сказать спасибо.

Тиранов и генералиссимусов, вождей и председателей заменили всенародно избранные депутаты и президенты. Народные избранники сегодня заявляют, что приоритетом их политики являются свободы и права граждан.

Тем не менее, и даже именно поэтому, демократия заслуживает строгого суда и непримиримого отношения. Если для достижения всеобщего равенства и поголовной свободы демократии приходится идти на плутовство, финансовые махинации и локальные войны, эти преступления должны быть внимательно изучены. Если — следуя ходу развития и силе вещей — демократия должна утверждаться путем унижения одних и выдачи привилегий другим, необходимо дать этому оценку.

Объясняя разумность внедрения демократии, ее защитники говорят следующее. Демократия — как и ничто на свете — не в силах отменить разнообразные элементы неравенства, присущие самой природе вещей. Демократия — как и ничто на свете — не может отменить того факта, что одни люди рождаются блондинами, а другие брюнетами, что некие люди талантливы к математике, а иные к этой дисциплине не расположены, что есть природные гении коммерции — и бездельники. Объявить этих людей тождественными друг другу демократия не в состоянии. Все, что может сделать демократия, — это минимизировать данные противоречия, так сказать, на старте. Иными словами, вам не будет запрещено заниматься математикой, потому что вы брюнет, и тот факт, что вы лентяй, не препятствует вам открыть собственный бизнес. Демократия не гарантирует, что брюнет станет ученым, а лентяй не разорится — но этот строй дает всем равные возможности. Лишь в этом смысле демократия — за равенство. Но никакая демократия — как и ничто на свете — неравенства в принципе не отменяет. Неравенство демонстративно отменяет лишь тирания — которая всех (и брюнетов, и блондинов, и лентяев, и гениев) делает равными перед произволом диктатора. Это принудительное равенство и есть то, что демократия заменяет равенством возможностей