Элли Ньюмарк - Сандаловое дерево

1947

За окном поезда усыпанная золотистыми блестками женщина в сари цвета манго пришлепывала коровьи лепешки, придавая им нужную для печи округлую форму. Сидя в грязи, она умудрялась сохранять благородное достоинство. Черные волосы закрывали лицо, и, даже когда земля под ее босыми ногами задрожала при подходе нашего поезда, она не подняла головы, не повернулась. Мы проносились мимо полуразрушенных, обожженных солнцем деревень, и чем дальше от Дели, тем чаще попадались толпы людей и неспешно тащившиеся вдоль дороги животные — горделивые верблюды, горбатые коровы, быки, тянущие повозки, козы, обезьяны и отчаянные собаки. Люди шли медленно, с какими-то сосудами на голове, с узлами и вязанками за спиной, а я пялилась на них, точно невоспитанная туристка, стыдясь собственной бесцеремонности, — они были самыми обыкновенными людьми, живущими своей обычной жизнью, и мне бы наверняка не понравилось, если бы дома, в Чикаго, кто-то таращился на меня вот так же, словно на какую-то диковинку на выставке, — но не в силах была отвернуться.

Поезд остановился из-за вышедшей на рельсы коровы, и к нашему окну приковылял покрытый язвами прокаженный, протягивая изуродованную, беспалую руку. Мой муж, Мартин, бросил ему монетку, а я, чтобы отвлечь Билли, пробежала пальцами у него по ребрам. Он захихикал и, подтянув к груди коленки, съежился, а я, неловко улыбнувшись, встала, загораживая окно.

— Нечестно, — выдохнул сквозь смех Билли. — Ты меня не предупредила.

— Не предупредила? — Я пощекотала его под мышкой, и он пискнул. — Значит, не предупредила? Ну, это было бы неинтересно.

Мы еще побаловались немного, пока поезд не тронулся, унося нас от благодарно кланявшегося прокаженного в грязных лохмотьях.

Год назад, в начале 1946 года, сенатор Фулбрайт объявил об учреждении поощрительной программы заграничных исследований для молодых ученых, и Мартин, писавший докторскую о политике современной Индии, получил стипендию для сбора материалов о завершении британского господства в этой стране. Мы прибыли в Дели в конце марта 1947-го, примерно за год до объявленного ухода англичан из Индии. После двухсотлетнего владычества империя потерпела поражение в противостоянии с щуплым человечком в набедренной повязке, и вот теперь британцы собирали вещички. Однако перед уходом им предстояло прочертить новые границы, определить по своему усмотрению разделительные линии между индусами и мусульманами, произведя на свет новое государство — Пакистан. Любой историк ухватился бы за такое предложение обеими руками.

Я, конечно, понимала и высоко ценила благородную цель устремлений Фулбрайта и растущую озабоченность мирового сообщества по поводу разъединения Индии, но втайне мечтала о шестимесячной сказке в романтическом обрамлении пейзажей из «Тысячи и одной ночи». Пьянящая перспектива приключений, волнительное ожидание начала чего-то нового для нас с Мартином обернулись тем, что я оказалась совершенно неподготовленной для встречи с угрюмой реальностью — нищетой, очагами на коровьих лепешках и прокаженными. И это в двадцатом веке!

И все же я нисколько не жалела, что приехала. Мне хотелось своими глазами увидеть диковинный мир Индостана и выведать тайну его жизнестойкости. Я хотела понять, как удалось этой стране сохранить свою самобытность, свой характер вопреки беспрестанным нашествиям завоевателей, продиравшихся к ней через джунгли и горы, приносивших своих богов и свои правила и порой надолго, на века, устанавливавших здесь свою власть. Мы с Мартином не сумели удержать наше «мы» после всего лишь одного испытания в одной войне.

На все, что открывалось за окном, я смотрела через новые солнцезащитные очки, большие, в пластмассовой оправе, с бутылочно-зелеными линзами. Мартин носил очки обычные и постоянно щурился из-за жгучего индийского солнца, но говорил, что ему это не мешает. Он даже шляпу не надевал, что уж совсем глупо, — такой вот упрямец. Темно-зеленые очки и широкополая соломенная шляпа придавали мне уверенности, в них я чувствовала себя в безопасности, а потому носила и одно и другое повсюду.

Мы проезжали розовые индуистские храмы и беломраморные мечети, и я несколько раз поднимала свой новенький «кодак-брауни», но никаких признаков извечной вражды между индусами и мусульманами не замечала, а вот ощущение, что люди выживают из последних сил, крепло. За окном мелькали деревни с глинобитными лачугами, непонятные кучки кирпичей, жалкие навесы из натянутой между бамбуковыми палками холстины и уходящие в туманную даль поля, засеянные просом.

Воздух пах дымом, потом и специями, и, когда в купе полетела пыль, я закрыла окно, достала щетку, мягкую мочалку и разведенный спирт для растирания, которые держала в сумочке, и взялась за Билли. Он терпеливо сидел, пока я обмахивала пыль с одежды, протирала лицо и расчесывала до блеска его светлые волосы. К тому времени бедняжка уже привык к моей невротической одержимости чистотой, и тот, кто знает, какие безумные формы принимает тяга к соблюдению приличий, поймет, сколько времени я тратила в Индии на безрассудную борьбу с грязью и пылью.

Этим недугом я заразилась от Мартина. Из Германии он вернулся помешанным на покое и порядке, и к тому времени, как мы, протащившись через полсвета, добрались до этого неопрятного субконтинента, я боролась за чистоту с упорством маньяка, топя смятение в мыльной воде и вычищая неудовлетворенность хлоркой и чистящими порошками. В Дели, где мы остановились в отеле, я вытряхнула на балконе все постельное белье, прежде чем застелить кровати, чтобы мой муж и ребенок могли лечь. На узких улочках Старого Дели, забитых пешеходами, рикшами и бродячими коровами, так воняло отбросами и мочой, что я зажала нос и потребовала, чтобы Мартин вернул нас в отель, где проверила углы и безжалостно раздавила двух обнаруженных под кроватью пауков, — какая уж тут карма.

В поезде, который вез нас на север, я протерла сиденья мягкой мочалкой, с которой уже не расставалась и постоянно держала наготове, и лишь потом разрешила Мартину и Билли сесть. Мартин посмотрел на меня так, словно хотел сказать: это уже смешно. Но тирания мании абсолютна, и доводами рассудка ее не одолеешь. На каждой остановке в поезд запрыгивали продавцы чая, водоносы, лоточники курсировали по вагонам, предлагая лепешки, чай, пальмовый сок, дхал, пакоры, чапати,[1] и я в страхе отшатывалась, прижимая к себе Билли и бросая предостерегающий взгляд на Мартина. На первых остановках висевшие в воздухе запахи жира и пота отбивали аппетит, но через несколько часов Мартин все же предложил немного перекусить. Я тут же достала приготовленные еще в Дели сэндвичи и вручила ему один, согласившись купить только три чашки масалы — густого и пряного, с кардамоном и гвоздикой, молочного чая, — потому как знала, что питье кипяченое. Я ела сэндвич с беконом и пила чай, чувствуя, что оградила себя от опасности, и укрепляясь в мысли изучать Индию без непосредственного с ней контакта. И вдруг сердце мое забилось быстрее при виде уходившего к горизонту слона. Сидевший на массивной шее погонщик-махут управлял животным босыми пятками, и я как зачарованная, забыв про сэндвич, смотрела, пока они не скрылись в облачке красной пыли.

Внимание Билли привлекли женщины, бредшие вдоль дороги с латунными котелками на голове, и мужчины, сгибавшиеся под мешками с зерном. Иногда их сопровождали дети, тощие, изможденные, почти нагие.

— Мам, это бедняки? — негромко спросил он.

— Да.

— А разве им не надо помочь?

— Их слишком много, милый.

Билли кивнул, не отрывая взгляда от окна.

В первый же день в Масурле я распахнула настежь голубые ставни предоставленного в наше распоряжение бунгало, яростно выбила коврики-дхурри и протерла старенькую, обшарпанную мебель. Потом прошла по всему дому с карболовым мылом и тряпкой и извела едва ли не кварту чистящего средства «Джейз» в запущенной ванной. Мартин считал, что нам надо взять уборщицу, но как можно доверить свой дом женщине, полжизни просидевшей в коровьем дерьме? Кроме того, я хотела сделать все сама. Пусть я не знала, как поправить брак, но уж убираться мне было не впервой. Отрицание — первое убежище напуганных, и, оттирая, отскребая, расставляя вещи по местам и уничтожая запахи карри и навоза, я действительно отвлекалась от мрачных мыслей. Работа спасает — по крайней мере, на время.

Письма я нашла сразу после штурма кухонного окна. Отжав губку, я отступила и придирчиво оценила результат. Занавески из желтого сари обрамляли прямоугольник голубого неба и вершины далеких Гималаев, отчетливо проступивших за отмытым начисто стеклом, но зато яркое солнце выявило темное пятно на стене за старой английской плитой. Красные кирпичи почернели от жирной копоти, и я без долгих раздумий закатала рукава. У нас уже была айя[2] по имени Рашми, снисходившая иногда до того, чтобы смахнуть со стола крошки или подмести пол веником из прутиков акации, но просить ее отчистить закоптившуюся от сажи стену я бы не стала. Такого рода работа никак не соответствовала рангу ее касты, и Рашми сразу же ушла бы.