– У вас есть проект переустройства общества, Панноника? – съязвил мужчина.
– Да нет. Просто я за достоинство и уважение, а не за презрение, как те, кто держит нас здесь. Вот и все.
– А вы, ЭРЖ-327, почему отмалчиваетесь? Что вы думаете?
– Я с ужасом констатирую, что среди нас есть только один человек, который наверняка ни при каких обстоятельствах не стал бы смотреть «Концентрацию», – Панноника. Из чего я делаю вывод, что права, разумеется, она, – ответил он.
Все смутились.
– Вы тоже ни при каких обстоятельствах не стали бы смотреть «Концентрацию», – сказала Панноника ЭРЖ-327, когда они оказались наедине.
– У меня нет телевизора.
– Замечательная причина. Вы не сказали о ней. Почему?
– Это вы у нас трибун. А во мне за километр виден учитель.
– Тут нечего стыдиться!
– Конечно. Но, чтобы зажечь людей, расшевелить их, идеальный человек – вы. Кстати, о сопротивлении. А ведь вы смогли бы создать систему сопротивления в лагере.
– Вы думаете?
– Уверен. Не скажу вам как, этого я не знаю. И потом, гениальный стратег вы, а не я. Эффектнейший ход, когда вы спасли жизнь МДА-802, мне бы не придумать никогда.
– Ничего гениального во мне нет.
– Не в этом дело. На вас вся моя надежда.
«Спасение МДА-802 не было спланировано заранее», – подумала Панноника. Удачные приемы рождались сами, их подсказывало напряжение момента. В остальное время голова у нее была занята тем же, чем и у других заключенных: смятение, страх, голод, усталость, отвращение. Она старалась гнать прочь все эти надоевшие мысли и вытеснять их музыкой: четвертой частью симфонии с органом Сен-Санса, чтобы себя подбодрить, анданте из Второй симфонии Шуберта, чтобы согреть и воспламенить сердце.
Назавтра, во время утренней поверки, у Панноники вдруг возникло ощущение, что она в кадре, что камера направлена прямо на нее и ни на миг не выпускает из объектива. Она это чувствовала, была в этом уверена.
Какая-то часть ее существа говорила, что это детский нарциссизм: когда она была маленькая, ей часто казалось, что чьи-то глаза – Бог? совесть? – смотрят на нее. Повзрослеть значит, кроме всего прочего, перестать верить в подобные вещи.
Героическая часть ее натуры приказывала ей, однако, поверить и быстро этим воспользоваться. Не раздумывая, девушка обратила лицо к предполагаемой камере и провозгласила громко и четко:
– Зрители, выключите телевизоры! Главные преступники – вы! Если бы вы не создали такой рейтинг этому чудовищному шоу, его бы давно сняли с эфира! Наши надзиратели – это вы! Когда вы смотрите, как мы гибнем, наши убийцы – это ваши глаза! Вы – наша тюрьма, вы – наша пытка!
Она замолчала, но взор ее оставался пылающим.
Надзиратель Ян подскочил к ней и начал хлестать по щекам так, что чуть голову не снес.
Надзиратель Здена, в ярости оттого, что вторглись в ее владения, схватила его за руку и прошипела в ухо:
– Хватит! Организаторы в курсе.
Надзиратель Ян обалдело посмотрел на нее.
– Сами не знают, чего еще выдумать, – проворчал он, удаляясь.
Здена вернула девушку в строй и шепнула, глядя ей прямо в глаза:
– Молодец! Я думаю так же, как ты.
День продолжался без происшествий.
Панноника была потрясена отсутствием санкций, которые должны были бы последовать за ее утренней выходкой. Она говорила себе, что, скорее всего, еще свое получит. Эффект неожиданности, сработавший на какой-то момент, не может защитить ее надолго.
Заключенные смотрели на нее с изумлением и восторгом, как смотрят на гениальных безумцев, которые отчаянным поступком обрекают себя на гибель. Она читала приговор в их глазах, и это лишь укрепляло в ней чувство своей правоты. А Здена, одобрившая обвинения, брошенные публике, представлялась ей чем-то вроде волка, который борется за права зайцев.
За ужином бригада Панноники была крайне удивлена, увидев ее целой и невредимой.
– Можно узнать, что на вас нашло? – спросила МДА-802.
– Я вспомнила фразу одного алжирского героя, – сказала Панноника. – «Если заговоришь, умрешь; если не заговоришь, тоже умрешь. Так заговори и умри».
– Постарайтесь все же себя поберечь, – сказал ЭРЖ-327. – Вы нам нужны живая.
– Вы не одобряете меня? – спросила девушка.
– Одобряю и восхищаюсь. Но это не мешает мне за вас бояться.
– Заметьте, я в полном порядке. И кстати, надзиратель Здена сунула мне в карман шоколад как ни в чем не бывало, – сказала она, раздавая под столом сладкие квадратики.
– Вероятно, она просто еще не получила распоряжений относительно вас.
– Между прочим, она не ждала никаких распоряжений, чтобы выразить мне поддержку.
И Панноника рассказала про Зденино «Молодец, я думаю так же, как ты», что вызвало приступ веселья.
– Надзиратель Здена думает!
– Да еще думает как наш лидер!
– Она из наших!
– Мы всегда это подозревали – по ее особой манере нас оскорблять и бить.
– Какая тонкая, отзывчивая душа!
– И однако, – сказала Панноника, – мы ей кое-чем обязаны. Если бы не ее шоколад, многие из нас умерли бы с голоду.
– Нам известна причина ее щедрости… – процедил ЭРЖ-327.
Паннонику покоробило, как всегда, когда ЭРЖ-327 позволял себе нервные намеки на страсть, которую питала к ней Здена. Он был само великодушие, но, когда заходила речь о Здене, от великодушия не оставалось и следа.
В ту ночь Панноника, еще не отойдя от своего утреннего сенсационного выступления, спала тревожно и без конца просыпалась. Она подскакивала от малейшего шороха и пыталась, как могла, успокоиться, крепко обхватывая руками свои исхудалые плечи.
Внезапно проснувшись, она увидела над собой Здену, которая пожирала ее глазами.
Та прикрыла ей рот рукой, чтобы заглушить готовый вырваться крик, и сделала знак тихонько следовать за ней.
Когда обе они вышли из барака в холодную тьму, Панноника прошептала:
– И часто вы приходите вот так на меня смотреть, когда я сплю?
– Нет, первый раз. Правда, клянусь. Мне нет смысла тебе врать, сила на моей стороне.
– Как будто сильные не врут!
– Я вру много. Но тебе не вру.
– Что вам от меня нужно?
– Кое-что тебе сказать.
– И что же именно?
– Что я с тобой согласна. Зрители – полные подонки.
– Я уже слышала. И ради этого вы меня разбудили?
Панноника сама удивилась дерзости своего тона. Но это было сильнее ее.
– Я хотела поговорить с тобой. У нас не бывает случая.
– Наверно, потому, что нам не о чем говорить.
– Есть о чем. Ты мне открыла глаза.
– На что же? – насмешливо спросила Панноника.
– На тебя.
– Не хочу служить темой для разговора, – сказала девушка и повернулась, чтобы уйти.
Надзирательница поймала ее мускулистой рукой.
– Ты – это не только ты. Не бойся. Я не хочу тебе зла.
– Надо выбирать, с кем вы, надзиратель Здена. Если вы не на моей стороне, значит, хотите мне зла.
– Не называй меня «надзиратель». Зови просто Здена.
– Пока вы остаетесь на этой должности, я буду звать вас «надзиратель Здена».
– Я не могу перейти на вашу сторону. Я же тут на зарплате.
– Убийственный аргумент.
– Может, я напрасно пошла в надзиратели. Но теперь об этом поздно говорить.
– Никогда не поздно перестать быть монстром.
– Если я монстр, то не перестану им быть, на чью бы сторону ни перешла.
– Чудовище в вас – надзиратель, а не Здена. Перестаньте быть надзирателем, и не будете чудовищем.
– Конкретно то, что ты предлагаешь, невозможно. В контракте есть такой пункт: если мы, не проработав год, подаем в отставку, то автоматически становимся заключенными.
У Панноники мелькнула мысль, что она, возможно, врет. Но у нее не было способа проверить.
– Как вы могли подписать такой контракт?
– Впервые в жизни кто-то захотел взять меня на работу.
– И вам этого оказалось достаточно?
– Да.
«Жалкое существо, жалкое во всех смыслах слова», – подумала Панноника.
– Я буду по-прежнему приносить тебе шоколад. Кстати, я припасла хлеб со своего ужина.
Она протянула Паннонике круглую румяную булочку, не то что серые черствые краюхи, какие давали заключенным. У девушки потекли слюнки. Голод пересилил страх: она схватила булочку и с жадностью съела. Надзирательница смотрела на нее с довольным видом.
– Что ты хочешь теперь?
– Свободы.
– Свободу не засунешь потихоньку в карман.
– Как по-вашему, отсюда можно сбежать?
– Исключено. Тут такая система безопасности – муха не пролетит.
– А если вы нам поможете?
– Что значит «нам»? Я хочу помочь тебе.
– Надзиратель Здена, если вы поможете только мне, вы не перестанете быть чудовищем.
– Хватит читать мне мораль!
