— Он приезжал только за деньгами, Эви.
— Может быть, и все-таки…
Послышался вздох отца, и наступила тишина. Затем отец заговорил снова:
— Дойлу угрожают. Зря я его взял обратно.
— Дойл на них шпионит?
— Бог его знает, бог его знает. Слушай, Эви, деньги я ему дам, обещаю тебе. А о том, чтобы в Килни обучались добровольцы, и речи быть не может. Это исключено.
В темноте я на цыпочках прокрался к себе в спальню и долго еще лежал без сна, пораженный тем, с какой непреклонностью говорил отец. Интересно, что бы подумал отец Килгаррифф, если бы услышал, что в Килни будут обучаться добровольцы? Как жаль, что матери не удалось переубедить отца: вооруженные люди маршируют по поляне, скрываются в кустах — потрясающе! Мне снились повстанцы, Майкл Коллинз в кожаной куртке, но, проснувшись, я сразу же вспомнил твердый голос отца, заявившего, что, кроме денег, Коллинз ничего от него не получит. А может, отец только прикидывается нерешительным и мягкотелым? Я задумался над этим, но так ничего и не придумал.
— Нет, этого человека я не видел, — ответил отец Килгаррифф на мой вопрос, видел ли он мистера Коллинза. — Он что, на сенокос наниматься приезжал?
— Вы даже не слышали, отец, как он заводил мотоцикл?
— Боюсь, что нет. А теперь скажи, пожалуйста, как ты думаешь, почему в Новой Зеландии умеренный климат?
Однажды душным субботним вечером родители вместе с тетей Фицюстас и тетей Пэнси поехали в гости к Д’Арси, жившим за Лохом, примерно в такой же усадьбе, как наша. От жары мне не спалось, и я пошел к сестрам. Устроившись на постели у Джеральдины, мы стали играть в карты, как вдруг услышали музыку. Поскольку доносилась музыка из кухни, мы, как были в ночных рубашках, стали потихоньку спускаться вниз по задней лестнице. К несчастью, только мы двинулись по коридору, как столкнулись с идущей навстречу миссис Флинн, которая громко нас отругала, однако, вняв слезным уговорам сестер, на кухню нас все же отвела. Войдя, мы увидели такое, что даже сестры перестали хихикать. Был потрясен и я. За большим дубовым столом с не менее мрачным, чем обычно, видом сидел О’Нилл и играл на аккордеоне. Джонни Лейси учил Джозефину танцевать, а Тим Пэдди с какой-то краснощекой девицей курили, сидя за столом. Миссис Флинн раскраснелась, остальные смеялись. У плиты, в кресле с высокой спинкой, расположилась служанка моих теток, Филомена, и пила чай. Однако самое поразительное было то, что старый О’Нилл, оказывается, играет на аккордеоне, — с таким ходят по улицам Фермой нищие. Никто никогда не говорил нам, что у него есть аккордеон, мы ни разу не слышали, чтобы из сторожки у ворот звучала музыка. И потом, кто эта краснощекая девица?
— Это Брайди Суини, — шепнула миссис Флинн. Тут Тим Пэдди увидел нас и весело замахал рукой — все его страдания остались в прошлом.
Одна мелодия кончилась, и началась следующая, в другом ритме. По кухне заскользили две пары: Тим Пэдди с краснощекой девицей, оба с сигаретами в зубах, и Джозефина с Джонни Лейси, который вертел ее, словно перышко. Когда он танцевал, не верилось, что у него одна нога короче другой.
— Ну, как дела, молодежь? — спросил он у нас, когда музыка кончилась. — Спляшем, Дейрдре?
О’Нилл, как обычно, нас не замечал; он был так поглощен игрой на аккордеоне, что за все время, пока мы были на кухне, ни разу не поднял головы. Джонни Лейси сплясал сначала с Дейрдре, потом с Джеральдиной, а Джозефина попыталась научить меня танцевать вальс. Тим Пэдди познакомил нас с Брайди Суини, дочкой владельца пивной. Говорил он о ней так, словно никогда не был влюблен в Джозефину. Он выпячивал подбородок и улыбался с самодовольством султана. Все это необычайно меня удивило.
— Когда вырастете, будете покорять мужские сердца, — заявил моим сестрам Джонни Лейси, от которого сильно пахло гвоздикой. Он засмеялся и дал нам по полпенни. «Что слышно? Что слышно?» — запел — он вдруг, и О’Нилл заиграл «Келли из Киланна».
— Какие прелестные детишки, — сказала Брайди Суини. Тим Пэдди держал ее за руку, а она, тесно прижавшись к нему, обнимала его за талию. — Небось только и делаете, что занимаетесь? — спросила она, обращаясь к нам. — Господи, по-моему, нет ничего хуже уроков, — Она загадала нам загадку, что-то про кролика, а потом Джонни Лейси перестал петь и вытащил из кармана губную гармошку. Играл он виртуозно, гармошка повизгивала в такт аккордеону, и я заметил, что дочка Суини не сводит с него глаз, хотя продолжает обнимать Тима Пэдди за талию. Джонни подмигнул ей, и я быстро перевел взгляд на сидевшую у очага Джозефину, однако та ничего не заметила. «Эннискорш в огне, пал и древний Уэксфорд», — пел Джонни Лейси, и тут вдруг я увидел, что в кухню вошел отец Килгаррифф.
Он молча стоял у двери и едва заметно улыбался. Прислуга устроила праздник, воспользовавшись отсутствием родителей и тетушек. А отец Килгаррифф никому не мешал — в доме он веса не имел. Будь он настоящим священником, музыка и танцы тут же бы прекратились и возобновились лишь в том случае, если бы он отнесся к ним благосклонно. Будь он родственником Квинтонов или просто знакомым, все сидевшие на кухне при его появлении испытали бы неловкость. Тим Пэдди молча покосился на него, склонив по обыкновению голову набок; Джонни Лейси небрежно помахал ему рукой. И тут я сообразил, что отца Килгарриффа я вижу в главной кухне впервые: быть может, он вообще никогда раньше сюда не заходил. По-прежнему улыбаясь, он еще минуту-другую постоял у двери — музыка и танцы явно доставляли ему удовольствие. А потом ушел.
— А теперь спать, — распорядилась миссис Флинн, и, подымаясь по лестнице, мы слышали, как Джонни Лейси запел другую песню. Слышит ли его у себя в спальне в садовом крыле отец Килгаррифф? Залаяли теткины собаки, и он, скорее всего, закрыл окна, чтобы их не беспокоили непривычные звуки. Почему, не знаю, но в тот вечер священник не шел у меня из головы, перед глазами стояло его смуглое, как у испанца, лицо, я слышал его мягкий голос, внушавший, что действовать надо не оружием, а доводами и уговорами. В его комнате я никогда не бывал, но хорошо представлял ее себе: красная лампадка, статуя Богоматери, на стене распятие. Странно все-таки, что этот человек живет у нас, рассуждает о Даниеле О’Коннеле и милосердии моей прабабки — ведь если бы не девочка из монастырской школы, он был бы сейчас в графстве Лимерик, все бы ценили его и уважали. И тут вдруг я понял, что Тим Пэдди был прав, намекая на то, что Джонни Лейси ради красного словца извратил истину: зная отца Килгарриффа, что-то не верилось, чтобы он мог завести роман с ученицей из монастырской школы. Я увидел, как блестят зубы девушки в темной исповедальне, услышал, как стучат ее пятки по выложенному плиткой полу, — и усомнился в ее существовании.
В тот вечер я никак не мог заснуть, все думал об отце Килгарриффе, а потом — о Джозефине и Джонни Лейси, о Тиме Пэдди и Брайди Суини. Я вспоминал, какой был взгляд у Брайди Суини, когда Джонни Лейси незаметно для Джозефины подмигнул ей. Если теперь Джонни Лейси начнет ухаживать за дочкой Суини, Тим Пэдди опять будет ужасно переживать, да и Джозефина, конечно, тоже. Я вылез из-под одеяла, подошел к окну и стал смотреть в сад. Хотя шел уже одиннадцатый час, было светло. Я представил себе, что в густых кустах рододендрона притаился черно-пегий, я осторожно спускаюсь в сади иду по лужайке с отцовским ружьем в руке. Еще минута, и, к всеобщему изумлению, я ввожу его на кухню с заведенными за голову руками.
Под окном заиграл и тут же смолк аккордеон. Опять наступила тишина. В сад, крадучись, вошли Тим Пэдди и дочка Суини. Думая, что из-за кустов рододендрона их не видно, они начали целоваться. В сгустившихся сумерках мелькнуло что-то белое, и я догадался, что это девушкина нижняя юбка. На траву упало ее пестрое платье, сама она легла рядом, опустился на землю и Тим Пэдди. Они продолжали целоваться и обнимать друг друга. Из-под задравшейся нижней юбки показалась ее голая нога, по которой скользнула вверх рука Тима Пэдди. Он раздевал ее, и она ему помогала. Но тут с дороги донесся скрип экипажа, и они скрылись.
На следующий день после службы Джозефина призналась матери, что собирается замуж за Джонни Лейси.
— Неделю назад мы ездили с ним в Фермой, — сказала она. Родителям он понравился.
Мать рассказала об этом отцу по дороге в церковь, и тот, притворившись недовольным, сказал, что Джозефина — самая незаметная служанка из всех, что перебывали у нас за многие годы.
— Пасынки судьбы, одно слово, — пробормотал он. — Придется нам, протестантам, за них как следует помолиться.
На обратном пути из церкви он окликнул мистера Дерензи, который, как обычно, пристроился к тете Пэнси:
— Слышите, Дерензи? Скоро, говорят, свадьбу сыграем.
Тетя Пэнси зарделась, как вечерняя заря, а мистер Дерензи суетливо полез в жестяную коробочку за табаком. Тетя Фицюстас, которая обычно помалкивала, когда отец касался отношений мистера Дерензи и тети Пэнси, стала рыться в своей большой сумке в поисках сигарет и спичек. Тетя Фицюстас курила много, но на деревенской улице — никогда. Свою первую сигарету, с облегчением вздыхая, она обыкновенно закуривала не раньше, чем двуколка выезжала со двора пивной.
