Мы лежим с включенным светом и смотрим в потолок. Сердце у меня бьется так, что, кажется, я вот-вот скончаюсь.
Я поворачиваюсь к Манон и тянусь к пуговицам на ее блузке, но Манон останавливает мою руку:
– Э нет, Рэндом, погоди. Мы так не договаривались.
– А как мы договаривались? Манон, – говорю, – ведь тут целый полигон, а не постель. Манон, разве ты не любишь секс?
– Я не обещала, что буду с тобой спать. Де Грие, ты меня, кажется, не понял.
– Точно. Не понял.
Мне вдруг приходит в голову предположение настолько нелепое, что я его немедленно высказываю:
– Манон, у тебя ведь были любовники раньше?
– Нет, – отвечает Манон преспокойно. – Я девушка.
– Ну, тогда я буду первым, – говорю я. – Первым, кто научит тебя любить.
– Ты научишь меня любить? – изумляется Манон.
– Ну конечно, – говорю. – Любить – это не всякий умеет.
Провожу по ее животу ладонью. Последняя девственница, с которой я имел дело, была моей ровесницей, нам было обоим по тринадцать лет.
– Страшно, – признается Манон. – Рэн, ой! Это он?!
– Не надо ажиотажа, это пока всего лишь палец.
– Нет, пальцем туда не надо! Надо только им.
– Как у тебя там тесно. Ты меня не пускаешь.
– А может, я просто не хочу? – с сомнением говорит Манон.
– Хочешь-хочешь. Но сопротивляешься! Расслабься.
Расслабляется. Вот черт, я тоже расслабился.
– Так тебе хорошо?
– Так хорошо. О, вот, вот, давай-давай.
Подмазываюсь. Пристраиваюсь. Глаза Манон выпучиваются все шире.
– Он слишком большой, он не пролезет!
– Нет, нет, – напираю, – нет уж, давай-ка…
– А-а-а! – вопит Манон, хватая меня за руки. – Ааай! Больно! Хватит, хватит, больше не надо!
– Дальше пойдет легче!
– Не-е-е-е-ет! О-о-о-ой! Хва-а-а-а-а-атит!
Вытаскиваю. Никакого удовольствия.
– Кто придумал эту блядскую девственность, – говорит Манон и вдруг фыркает от смеха.
Лежит голая и хохочет.
Ах, Рэндом-рэндом, до чего ты докатился, ты, который однажды держал некую блондинку в состоянии оргазма целый час при помощи кухонного блендера. И вот до чего ты дошел.
– Манон.
– Что?
– Ты умеешь кататься на лыжах?
– Я? Умею.
– Когда учишься кататься на лыжах и падаешь, что тебе говорят?
– Говорят, делай еще раз.
– Почему?
– Потому что, забоишься и никогда не сможешь.
– Верно, Манон. Мы не боимся?
– Боимся. Когда-нибудь мы сможем. Не теперь.
– Прямо сейчас, Манон. Или никогда.
– Ой. Ну, ладно. Хорошо.
– Главное сделано. Ты уже не девушка.
– Это радует.
На этот раз действую осторожно и вкрадчиво.
– О, совсем другое дело, – одобряет Манон.
Кругом дырявая тьма, просвеченная в нескольких местах фонарями с улицы (фонарь освещает будку с собакой и подсвечивает листья, так что они блестят). На синем небе виден черный остов Ратуши. Пахнет рыжими несъедобными цветами в вазе рядом.
* * *
Наутро Манон будит меня рано-рано. Над собой я вижу ее лицо:
– Просыпайся! Просыпайся! Поехали, а то они нас найдут!!
– Кто найдет?
– Полиция! – шепотом вопит Манон. – Просыпайся скорее, пока он еще спит. Он вызвал полицию, пока мы спали. С минуты на минуту ищейки будут здесь. Нам надо успеть!!!
Что за паранойя? Поднимаюсь, натягиваю брюки и несвежую вчерашнюю рубашку; носков не нахожу, сую ноги в ботинки; яппи, переспавший на полигоне; Манон хватает меня за руку, мы как сумасшедшие слетаем с лестницы, вставляем ключ в зажигание и рвем вперед, не глядя.
– Ну, и куда мы поедем? – спрашиваю я, газуя. – Штурман, а? Э-эй, штурман! Маноон!!
– Да! – Манон бестолково крутит карту. – Сюда! Нет, туда! О, нет, я торможу, прости. Вот, туда! Да поворачивай же!
– Сюда нет поворота, – я злюсь. – Теперь вперед.
– Ну, тогда езжай вперед! – распоряжается Манон.
– Сам знаю!
– По-моему, сейчас надо направо. Уй, блин, я держу карту вверх ногами.
– Лучше на дорогу смотри! – жуткая ярость, я так наддаю по газам, что Манон кидает назад, а машина чуть не влетает в трамвай. – О, ччерт! Ччерт!
Съезжаю на обочину, зубы у меня клацают, отбираю у Манон карту. Манон подавленно молчит.
– Ты ненормальная, – меня трясет, и в то же время я испытываю какой-то странный, небывалый восторг. – Ты полоумная чокнутая девица…
Мы делаем музыку громче, трогаемся с места и едем прочь из этого города.
Вот он – алкоголик, а я – не алкоголик. Чувствуете разницу? Да?
А веселья все-таки нет. Нет благородства; уверенности; точности. Де Грие уехал, да. А мне некуда уехать, вот я и…
– Полпинты и сосиски.
Локти прилипают к стойке.
Я работаю во-он в том банке. Почему до сих пор в окнах свет? Жулики птушта. Сегодня какой день недели? Корень из минус четырнадцати… сиреневое… А-а, вот и математика из подсознания повалила, как дым из щелей горящей бани. Спьяну меня вечно тянет на влиятельное, на иррациональное, на математику. Я бы мог стать вечностью. Смотреть в вечность. А вместо этого напортачил и влип.
Уехала. Лучше бы никогда не приезжала.
Или она вообще мне померещилась?
И спросить не у кого. Стыдно.
Оба уехали, а я крайний. А почему я? Вот возьму и тоже уеду. У меня четверо детей. Идиоты.
На собеседовании та же тема была: Де Грие играет в игрушку на своем мобильнике, Вике изредка вставляет вопросы – тоже занята чем-то другим. Вопросы задавал я. И ведь, главное, я-то сразу разглядел. Сразу все понял. Надо было завопить на нее, чтоб сама убежала. Завалить трудными вопросами.
– Сколько вам лет, Манон?
– Двадцать один…
И тут наврала, нет ей и восемнадцати, это абсолютно точно. И звали ее на самом деле не Манон. Я насквозь ее видел, верите, нет.
– Скажите, почему вы хотите у нас работать?
– Я хочу зарабатывать много денег.
– Денег. Отлично. Много? Сколько?
Вике еще так угрожающе вставила:
– Вы должны знать себе цену.
Вот-вот, эту тему я точно помню. Вы должны знать себе цену. А я еще подумал, какую такую цену, что за цена? Это что, сумма, которую человек каждый месяц тратит на себя? Или это цена его имущества? Или зарплата, доля прибыли? Или это цена, которую вымогатели требуют, когда похищают человека?
Знать себе цену.
Сижу на краешке унитаза, сижу, смотрю в вечность. Опять слишком поздно пришел; а разве я пьяный, никакой я не «никакой». Сосисок вот не надо бы мне есть. Обгорелых сосисок. Хотя что, ты вообще готовишь без души, лишь бы как. А от этого молока несет химическим заводом. Блевануть мне от него хочется. Ты постель убирала сегодня? Убирала или нет?
– Ганс, не надо белье менять, я на прошлой неделе стирала!… Я завтра собираюсь…
Пропылесосила бы хоть раз, зря я, что ли, ремонт делал. И на подушке остаются желтые круги от твоей головы, тоже мне, Космо-герл.
У людев-то обои сверху не отслаиваются. В ванной вечно все замызгано. Ты можешь его как-нибудь приучить, чтобы брызги так не разлетались? Что-нибудь кроме халата. А ты не хочешь в бассейн сходить? Ты ничего не хочешь! Ты становишься… останавливаешься в своем развитии… Стоп-стоп, я знаю, что ты мне ответишь вот щас: «А что, так, что ли, плохо?» А я тебе на это: да! Так – плохо!
Блин, как так можно меня оскорблять?… Если я иногда позволяю себе… А сама? Сама в халате, локти положила на стол. Лицо в креме. Бигуди. «Ты меня не любишь», все дела… А за что тебя любить, вот ты скажи: за что?
Пакет с мусором в прихожей шуршит и развязывается, очистки высыпаются на пол. Ползает среди мусора. Тянет в рот.
– П-ч-му Роми еще не в постели? Роми, марш спать.
– Ну, па, ну, я сейчас, я этот уровень пройду…
И ведь что самое главное, в первый же день; я еще удивлялся, как она хорошо у нас освоилась, сразу сумочку, те-те, се-се, хочет быть полезной. «Кто эта девушка? У нее такое бесхитростное и живое лицо». – «Может быть, она чересчур мелькает, но в ней незаметно ни следа неуверенности: да, она первый день на работе, но в этом ведь нет ничего страшного, она просто стремится все понять, она – на своем месте». – «Да, разумеется». Да, разумеется! А когда началась гроза, то было уже поздно; да, было уже поздно.
Кто, кроме де Грие, мог сообразить, что Vivedii, несмотря на свое отвратительное финансовое положение, ввяжется в еще одно поглощение? У нашего де Грие есть какая-то такая специальная «живая карта неофициальной Европы», на которой – все корпорации, все банки, все недокрашенные заборы, кусты и кирпичные заводы, все рабочие, которые пиво пьют. Такая домашняя, уютная, Европа без прикрас; со всеми личностями, которые по вечерам снимают галстук и бегут по беговой дорожке, призывая Иезус Марию. Европа, которая боится своего прошлого и старается не думать о будущем… как вот, например, я, но не так, как де Грие и Манон, нет, совсем не так… а я здесь ни при чем, да я бы и не смог, слышите, так, я бы и не успел…
Так им и скажу: это де Грие, а не я. Ага, Кнабе; значит, друга предать тебе раз плюнуть. Нет, это невозможно. Предать. А он меня не предал? Уехав вот так в неизвестность? Стоп, стоп, Кнабе. А почем ты знаешь, что он уехал? Почему бы герру Хартконнеру его не…
