Килни снова завел разговор о моей работе:
– Вуд – автор выдающихся работ о Перу, он участвовал в открытии этого города…
– Мачу-Пикчу, – сказал я.
– Ах да, конечно!
Все снова вернулись к разговорам о войне, начатым до моего появления. К счастью, полковник Декстер поднялся, чтобы поприветствовать жену, настоящего солдата в юбке. Казалось, она проводит смотр новобранцам.
Призрак Вуда подверг меня серьезному риску. Я допил свой портвейн и только тогда заметил, как у меня пересохли губы.
Призрак имел право мстить. После того как все мы единодушно проголосовали, полковник Вольфрам Зиверс сказал мне, кажется, с какой-то иронической издевкой: «Пусть теперь майор Вернер напишет текст приказа и немедленно отправит его шифровкой». Телеграмма, составленная мной и сразу же отправленная в тюрьму Шпандау, где содержался Роберт Вуд, гласила: «Следует срочно уничтожить агента Вуда. До особого распоряжения его имя должно оставаться в списке заключенных Берлин-Шпандау, ежемесячно передаваемом в Красный Крест».
Я как раз вспоминал об этом, пока консул освобожденной Франции перечислял недавние сражения, особенно напирая на хорошие новости с итальянского фронта. Декстер обернулся и проговорил:
– Недолго осталось этой марионетке… Раз Сицилия пала, «оси Берлин – Рим» скоро конец.
Блеск глаз Фюрера угасал в сумерках, опустившихся над Зальцлахом. Но не все преимущества были в руках врагов. У нас оставалось тайное оружие: управляемые ракеты, новые самолеты, достигающие скорости звука, возможность в скором времени использовать ядерную энергию, несмотря на саботаж этих идиотов-норвежцев. Мы вели борьбу, в которой каждый час был на счету. И у нас еще оставалось последнее средство – «метафизическое оружие». Моя миссия.
Я вместе с другими поднял свой бокал. По предложению генерала Килни мы выпили за разгром Германии.
Направляясь в своем «бентли» обратно, в сторону калькуттских язв, я подумал, что несмотря на все опасности моя тактика приносит довольно неплохие плоды. Из-за проклятой лошади из Кардигана я действительно сильно рисковал. Но было и хорошее: полковник Декстер пообещал дать мне рекомендацию для английского гарнизона на границе Сиккима. Это был добрый знак. Лучше уж путешествовать в качестве приглашенного, нежели от всех прятаться, подумал я.
Я вообразил даже, что старик Килни мог невзначай поделиться со своими друзьями предположением, будто я офицер британской разведки. Многие из них приезжают инспектировать колонии, и в первую очередь Индию, где популярность Ганди растет, как раковая опухоль, даже внутри самой британской администрации, среди профессоров, журналистов, учителей и скучающих жен, не знающих, чем занять свой ум. Можно быть наивным, но не до такой же степени: я дошел до того, что вообразил, будто самая большая удача разведчика – быть принятым за тайного агента той страны, в которую его внедрили. Тогда все будут держать себя с ним сдержанно и помогать ему, чтобы он поскорее убрался восвояси.
В какой-то момент Декстер невзначай упомянул, что я мог бы даже присоединиться к их компании, которая едет отдыхать в Дарджилинг. Декстер с воодушевлением назвал шесть или семь человек из этой веселой компании, среди них оказалась и Кэтти Кауфман.
С Бруком мы, как и было условлено, встретились на рынке в Титаргарте, к северу от Калькутты. Брук беспокоился о моем «внедрении». К счастью, он не отверг саму возможность моей поездки в Дарджилинг в компании Декстера и его друзей. Он настаивал, что это может быть серьезной ошибкой, но согласился, что отказавшись я могу навлечь на себя подозрения, особенно если тоже отправлюсь на север по сиккимской дороге.
Я не дал ему заподозрить себя в предвзятости. О Кэтти Кауфман я не упоминал.
Брук заставил меня пересказать весь разговор с Декстером об отце и клубе верховой езды.
– А что, если этот старый лис копнет глубже? И он действительно друг его отца? Вдруг он был более близким другом, чем это могло показаться на первый взгляд?
Мне нечего было ответить. Брук размышлял вслух:
– В любом случае надо подготовить альтернативный путь. Переговорить с агентами в тех городах, где при необходимости вы сможете быстро скрыться.
Брук был не слишком раздосадован. Судя по всему, он привык к разным неприятностям, которые случаются с экзотическими агентами, не выполняющими задания службы внешней разведки или самого гестапо.
Два дня спустя мы встретились в третий раз, он сообщил мне список людей и мест, который мне пришлось выучить наизусть, используя обычный мнемо-технический метод. Это были не столько агенты, сколько подручные, люди, которые за небольшую плату выступают в роли посыльных или выполняют мелкие поручения, не имея представления о сети в целом. Если кто-то из них попадает в руки врага, узнать от него ничего не удастся. Было ясно, что так Брук наказывает меня за рискованную импровизацию: он не поставил под удар никого из своих людей. Я не мог понять, что это – благоразумие или извращенность или и то и другое одновременно. Своим ровным голосом он пожелал мне удачи, так как с этого момента мы больше не должны были видеться. Будучи в курсе самых свежих, драматических новостей о судьбе наших армий, я тоже пожелал ему удачи.
Игривые рассуждения Кэтти о моем прошлом словно открыли и без того неплотно запертые шлюзы. Мне не удалось глубоко заснуть из-за влажности и ящериц, которые шуршали, совокупляясь в ванной среди причудливых узоров майолики. Я не сумел похоронить свою «человеческую жизнь». Любил ли я Кармен настоящей большой любовью? Убил ли я эту любовь? Кармен умерла, брошенная мной. Может быть, так было нужно. Она умерла в Бургосе, покончила с собой. В конце концов, к ее смерти были причастны мои испанские собратья. (Я знаю подробности, мне их сообщили наши мадридские агенты.) Я ничего не могу поделать с этой упадочнической черной тенью, с этими образами, нахлынувшими на меня посреди влажной ночи под шуршание ящериц, которые дерутся, а потом неподвижно застывают, сцепившись, похожие на керамические статуэтки.
Я снова слышу смех Альберта, снова и снова поднимаю его на руки. Когда Кармен покончила с собой, сестры увезли его в Аргентину как политического беженца. К тому времени Франко уже захватил Барселону и Мадрид.
Он растет в Аргентине. В Буэнос-Айресе. Растет там, забытый, сын, в чьих жилах течет моя кровь, отголосок «простого человеческого» периода моей жизни.
Зачем только я поддался слабости и написал ему из Сингапура то опасное письмо, которое он сможет понять лишь через много лет? Не скрытое ли это завещание, порожденное моей мерзостной слабостью?
Как же непросто высвободиться из кастрирующих ловушек, расставленных иудеохристианством: жить, неся на своих плечах груз преступления, никем не называемого вслух. Вину.
Во мне все еще живет этот отвратительный другой.
Я стоял со своим багажом посреди огромного вокзала Виктории, который наводняли толпы, поражающие как своим убожеством, так и многообразием цветов и запахов. Между железными разветвлениями высоких колонн порхали стайки птиц. Грязный стеклянный купол высился как последнее воплощение завоеванного Лондона, заполоненного самыми жалкими подданными этой колониальной империи. Я вынужден был присматривать за своими многочисленными чемоданами, которые тащил целый отряд носильщиков в синих форменных жилетах «Гранд-отеля». Как только багаж был размещен в отведенном для него вагоне – а это было самое важное, – я отправился на европейскую часть перрона, где уже расположилась веселая компания во главе с полковником Декстером.
За охраняемую жандармами деревянную перегородку каким-то образом сумели пробраться несколько прокаженных, они кричали и стонали, выпрашивая подаяние у белых пассажиров. Они вели себя слишком надоедливо, и Декстер обратился к сержанту, попросив выставить их вон.
– Вуд! Дружище! Наконец-то… А мы уже подумали, что вас что-то задержало.
Влажные и горячие клубы паровозного дыма заполняли собой пространство. Едва стрелка огромных часов достигла положенной отметки, как британский поезд тронулся. Посреди экзистенциального беспорядка, царившего на перронах, эта болезненная пунктуальность выглядела как еще одна оскорбительная выходка колонизаторов.
У меня было отличное купе: светильники из граненого хрусталя, бронзовый откидной умывальник, шесть бутылок минеральной воды, термос и кипятильник для чая. Несколько кусков мыла, бутылки с дезинфицирующей жидкостью и спиртом, чтобы протереть руки в случае нежелательных контактов.
Я дал проводнику роскошные чаевые и разъяснил, что в вагоне-ресторане мне понадобится отдельный столик, так как я собираюсь читать и работать. Важно было, чтобы никто из декстеровской компании не висел у меня над душой.
Я долго спал после обеда, а ближе к вечеру, выпив чаю в вагоне-ресторане, присоединился ко всем остальным. Они сгрудились у окон, чтобы насладиться мрачноватым, но живописным видом бенгальской дельты. За больным слоном, тщательно разукрашенным цветными мелками, тянулась длинная процессия, достойная королевского двора. В вагоне спорили, что это – погребальная церемония или же празднование дня одного из богов индуистского пантеона. У некоторых на лицах были нарисованы вертикальные или горизонтальные полосы, в зависимости от того, кому они поклоняются – Вишну или Раме, как пояснил нам профессор Макколл. Индия не разочаровывала этих людей, она всегда держала для них наготове какое-нибудь удивительное зрелище. На этот раз это было особенно кстати, потому что как раз подошло время выпить по первому бокалу виски.
