Локтем я ткнул Джошуа под ребра:
— Глянь — кумир. — Раньше я никогда не видел, чтобы так изображали человеческие формы.
— Грех, — ответил Джошуа.
— Голая.
— Не смотри.
— Совсем голая.
— Запрещено. Надо уйти отсюда и поискать твоего отца. — Джош поймал меня за рукав и втащил в ворота.
— И как только они такое позволяют? — спросил я. — Наши бы точно снесли.
— А они и сносили — банда зилотов. Мне Иосиф рассказывал. Римляне их поймали и распяли всех вдоль этой дороги.
— Ты не говорил.
— Иосиф не велел.
— А у нее груди было видно.
— Не думай о них.
— Как я могу о них не думать? Я никогда в жизни грудь не видал без прицепленного к ней младенца. А так они, если парами… более дружелюбные, что ли.
— Мы где должны работать?
— Отец велел прийти на западную окраину, и там увидим, где ведутся работы.
— Тогда пошли. — Он по-прежнему тянул меня, низко опустив голову, — точь-в-точь разгневанный мул.
— А как ты думаешь, у Мэгги груди тоже так выглядят?
Отца наняли строить дом для зажиточного грека. Когда мы с Джошем пришли на стройплощадку, отец уже был там — командовал рабами, которые поднимали обтесанный камень на стену. Видимо, я не этого ожидал. Наверное, удивился, что кто-то вдруг станет подчиняться распоряжениям моего отца. Рабами были нубийцы, египтяне, финикийцы, преступники, должники, военнопленные, незаконнорожденные: жилистые грязные люди в одних сандалиях и набедренных повязках. В другой жизни они бы командовали армиями или пировали во дворцах, но тут потели на утреннем холодке и ворочали камни, которые и ослу хребет переломят.
— Они твои рабы? — спросил у моего отца Джошуа. — Я разве богат, Джошуа? Нет, это рабы римлян.
Грек, который будет жить в этом доме, нанял их специально для строительства.
— А почему они делают то, что ты им говоришь? Их же так много. А ты — всего один.
Отец ссутулился.
— Надеюсь, ты никогда не увидишь, что свинчатка на римской плети делает с человеческим телом. А все эти люди видели — и одного взгляда хватает, чтобы подкосить человеческий дух. Я молюсь за них каждый вечер.
— Терпеть не могу римлян, — сказал я.
— Вот как, малец, значит, а? — раздался голос у меня за спиной.
— Привет тебе, центурион, — сказал отец, и глаза у него расширились от ужаса.
Мы с Джошуа обернулись и увидели Юстуса Галльского — центуриона с похорон в Яфии. Теперь он стоял среди рабов.
— Алфей, похоже, ты растишь целый помет зилотов. Отец положил руки нам с Джошуа на плечи:
— Это мой сын Левий и его друг Джошуа. Сегодня они поступают ко мне в ученики. Еще совсем мальчишки, — как бы извиняясь, прибавил он.
Юстус подошел, быстро глянул на меня и надолго уставился на Джошуа.
— Я тебя знаю, парнишка. Я тебя уже где-то видел.
— Похороны в Яфии, — быстро сказал я. Мои глаза просто прилипли к короткому мечу с осиной талией, что висел на поясе центуриона.
— Не-ет, — протянул центурион, как бы шаря в памяти. — Не в Яфии. Я видел это лицо на картинке.
— Не может быть, — сказал отец. — Нам вера запрещает изображать человеческие формы.
Юстус сердито посмотрел на него:
— Я знаком с примитивными поверьями твоего народа, Алфей. Но парнишка мне все равно известен.
Джошуа, задрав голову, с непроницаемым выражением таращился на центуриона.
— Так тебе, значит, рабов жалко, малец? Ты бы освободил их, если б смог?
Джош кивнул:
— Освободил бы. Дух человека должен принадлежать человеку, чтобы его можно было посвятить Господу.
— Знаешь, лет восемьдесят назад был один раб, и он говорил примерно то же самое. Собрал против Рима войско рабов, разбил две наши армии, захватил все территории к югу от столицы. Эту историю теперь должен знать каждый римский солдат.
— Почему? И что было дальше? — спросил я.
— Мы его распяли, — ответил Юстус. — У дороги. И тело его расклевали вороны. А урок, который мы все должны запомнить, — никто не смеет подняться против Рима. И тебе этот урок следует выучить, мальчик. Вместе с ремеслом каменотеса.
Тут к нам подошел еще один римский солдат — простой легионер, без плаща и красного гребня на шлеме. Юстусу он сказал что-то на латыни, посмотрел на Джошуа и замолчал. А потом сказал — по-арамейски, хоть и с сильным акцентом:
— Эй, а я ж этого парнишку на хлебе как-то видал.
— Это не он, — ответил я.
— В самом деле? А как похож.
— Не-а, на хлебе другой парнишка был.
— Это был я, — сказал Джошуа.
Я влепил ему запястьем прямо в лоб, и он брякнулся оземь.
— Не, не он. Этот ненормальный. Извини. Солдат покачал головой и поспешил вслед за командиром.
Я протянул Джошу руку и помог подняться.
— Тебе еще придется научиться врать.
— Правда? Но я чувствую, что я здесь для того, чтобы глаголить истину.
— Ну еще бы. Только не сейчас.
Трудно понять, как я представлял себе работу каменотеса, но вот что наверняка: уже через неделю Джошуа жалел, что не стал плотником. Тесать огромные валуны крохотным зубилом — работа не из легких. Но кто ж знал?
— «Оглядись, ты видишь вокруг деревья? — дразнился Джошуа. — Камни, Джош, камни».
— Трудно лишь потому, что мы толком не понимаем, что делаем. Потом станет легче.
Джошуа посмотрел на моего отца: голый по пояс, тот обтесывал камень величиной с целого осла. Дюжина рабов ждала, когда глыбу можно будет поднять на место. Отец был весь в серой пыли, а между напряженными мышцами по спине и рукам текли темные ручьи пота.
— Алфей, — окликнул его Джошуа, — а когда мы научимся, работать станет проще?
— Легкие забиваются каменной пылью, глаза начинает резать от солнца и крошки из-под зубила. Все силы и саму кровь свою вкладываешь в каменные постройки для римлян, а они отбирают твои заработанные деньги как налоги, чтобы кормить своих солдат, которые приколачивают к крестам твоих собратьев, поскольку те хотят быть свободными. Ты срываешь себе спину, кости скрипят, жена пилит, дети разевают голодные рты, будто птенцы в гнезде. Каждую ночь падаешь без сил в постель, усталый и избитый, молишь Господа, чтобы послал тебе ангела смерти и тот забрал бы тебя во сне, чтоб тебе не пришлось встречать новое утро. Но есть и свои минусы.
— Спасибо, — ответил Джошуа и посмотрел на меня, вопросительно воздев бровь.
— А мне, к примеру, нравится. Я готов камней потесать. Посторонись, Джош, у меня аж зубило горит. Перед нами вся жизнь разлеглась нескончаемым базаром, и я жду не дождусь, когда смогу вкусить всех сластей, что она сует нам прямо в рот.
Джош склонил голову набок, словно очень удивленная собака.
— Из ответа твоего отца я этого не понял.
— Это сарказм, Джош.
— Сарказм?
— От греческого «саркасмос». Кусать губы. Означает, что ты говоришь не то, что думаешь на самом деле, но люди тебя понимают. Изобрел я, назвал Варфоломей.
— Ну, если это назвал деревенский дурачок — штука стоящая, в этом я убежден.
— Вот видишь, ты все понял.
— Что понял?
— Сарказм.
— Да нет же, это я и хотел сказать.
— Ну еще бы.
— И это сарказм?
— Думаю, ирония.
— А какая разница?
— Понятия не имею.
— Так ты сейчас иронизируешь, да?
— Нет. Вообще-то не знаю.
— Может, лучше дурачка спросим?
— Во-от, теперь-то уж точно понял.
— Что?
— Сарказм.
— Шмяк, ты уверен, что тебя сюда не дьявол прислал, чтоб меня злить?
— Фиг знает. И как, у меня получается? Ты злишься?
— Ага. И руки болят от зубила и молотка. — И он дерябнул по зубилу деревянным молотком так, что нас обсыпало градом каменных осколков.
— Может, меня сюда послал Господь, чтобы я убедил тебя стать каменотесом, а тебя бы так достало камни тесать, что ты бы поскорее пошел и сделался Мессией.
Он снова ударил по зубилу, после чего долго отплевывался от каменной крошки.
— Я не умею быть Мессией.
— И что с того? Неделю назад мы не умели тесать камни, а погляди на нас теперь. Как только поймешь, что делаешь, все станет легче.
— Опять иронизируешь?
— Господи, надеюсь, что нет.
Грека, нанявшего моего отца строить дом, мы увидели только месяца через два. Низенький мягкотелый человечек в тоге такой же белой, как у жрецов-левитов, а по краю золотом выткан орнамент из сплетающихся прямоугольников. Грек прибыл на паре колесниц, за которыми своим ходом следовали два раба-прислужника и полдюжины телохранителей — похоже, финикийцев. На паре колесниц — потому что в первой с возничим ехал он сам, а к ней была прицеплена вторая, и в ней стояла десятифутовая мраморная статуя голого мужика. Грек выбрался из повозки и направился прямо к моему отцу. Мы с Джошуа месили раствор, но остановились посмотреть.
— Кумир, — сказал Джошуа.
— Вижу, — сказал я. — Но если уж речь зашла о кумирах, Венера у городских ворот мне больше нравится.
— Нееврейская статуя, — сказал Джошуа.
