Его номера можно охарактеризовать как «фривольные» и даже «ядреные»; содержащиеся в них многочисленные намеки на половую жизнь отражают хорошо известную особенность древнего театра. Его сценический «жаргон» был, помимо этого, основан на конфронтации между аудиторией и исполнителем, на что указывает, в частности, постоянное использование Фродом его знаменитой фразы «Полагаю, мне сподручнее об этом судить!» — служившей сигналом к очередному взрыву хохота.
Но самые яркие образцы фродовского остроумия — это комические перепалки, звучавшие со сцены, когда на ней появлялся его постоянный партнер Эдип. Этот «комик-недотепа», или «комик-простак», был, возможно, своего рода реликтом старой пантомимической традиции, поскольку он был одет в мешковатый белый наряд и отличался мрачным выражением лица, характерным для амплуа второго клоуна. Он потешал зрителей своими мгновенными двусмысленными репликами, которые назывались «оговорками по Фроду». Он безуспешно дразнил ими Фрода всякий раз, когда тот начинал «анализировать» его посредством восхитительно нелепых вопросов:
— Признайся, Эдипушка, ты что-нибудь подавляешь?
— Конечно нет! Я стою во фрунт, как солдат сказал горничной.
— Будет, будет тебе, котофей. Хватит молоть чепуху. Скажи мне, что ты думаешь о ножках стульев и железнодорожных туннелях?
— Скорее вне, чем внутри, как епископ сказал…
— Сдается мне, котофей, ты начинаешь оправдывать мои выводы.
— Не говори мне о вводах и выводах. После прошлой ночи…
— Какого ты мнения о длинных носах?
— В жизни с подобной гадостью не якшался!
— Перестань. Хорошенький ответ ты даешь на один из моих прославленных аналитических вопросов.
— Я тебе, Зигмунд, честно скажу. Я знаешь где их все видал, эти твои вопросы…
— Эдипушка, ты, судя по всему, был очень забавным ребенком.
— Забавным? Они у меня все криком кричали. Особенно мамаша.
Подобные диалоги, называвшиеся на театральном языке «трепотней» или «репризами», должно быть, смешили публику эпохи Крота до слез, в особенности когда Фрод, обращаясь к зрителям, сообщал им, что «за все сказанное моим другом в ответе его бессознательное» — то есть, что он пьян.
Нередко отмечалось, что люди эпохи Крота были сосредоточены на половой жизни в ущерб всем прочим принципам бытия; некоторые данные говорят даже о том, что они идентифицировали себя в соответствии со своей половой ориентацией. Не надо, прошу вас. Это не должно вас шокировать. Наша задача — понять их, а не осудить.
Несмотря на свою одержимость половыми вопросами — а возможно, даже благодаря ей, — они смеялись над шутками Фрода также весело, как смеемся теперь мы. Поэтому мы отдаем ему дань уважения как гениальнейшему комику своей эпохи.
Сидония. Я прервала твое выступление, Платон?
Платон. Нет, я уже кончил, и кончил эффектно.
Сидония. Я тебе первому хотела сообщить удивительную новость.
Платон. Да? Какую?
Сидония. На углу Лайм-стрит и Леденхолл-стрит обнаружен огромный столб. Он явился так легко и так быстро, что, можно подумать, и вовсе не был в земле.
Платон. Если действительно на углу Леденхолл-стрит, то, должно быть, это громадный майский столб, простоявший там многие столетия. Он был средоточием городских празднеств и торжеств.
Сидония. На нем есть письмена, частью стертые, но все же различимые. Я их переписала.
Платон. Так, посмотрим. «Ове Аруп и партнеры — Ллойд-билдингу»[24].
Сидония. Я, признаться, была озадачена. Потому и пришла к тебе.
Платон. Если на этом именно месте, то наверняка майский столб. Вся городская история говорит нам, что первоначальные формы не умирают.
Сидония. И что же?
Платон. «Ллойд-билдинг» — должно быть, имя, данное майскому столбу. Ове, Аруп и партнеры — его божества-хранители.
Сидония. Неужто так?
Платон. Никаких сомнений.
Платон. Никаких сомнений. Или?..
Душа. Нет смысла меня спрашивать. Я не имею ничего общего со знанием, точным или неточным. Я — только любовь, только интуиция.
Платон. Если ты любишь меня, то должна мне сказать. Могу ли я быть уверен в том, что говорю? Порой мне кажется, что уверенность моя напускная, что я должен схватить сомнение, как нож, и вспороть себя им. Раненый, я могу изречь правду.
Душа. Ох…
Платон. По-твоему, я говорю странные вещи?
Душа. На подобное я смотрю с дальним прицелом. Что хорошо для тебя то и верно.
Платон. Но ты поняла меня. Поняла? Ведь это ты наградила меня беспокойством. Нервным страхом.
Душа. Винишь меня? Почему? Ты таков, каков есть. Да, я часть тебя, но я отказываюсь нести всю ответственность.
Платон. Выходит, ты меня стыдишься.
Душа. Вовсе нет. Мне не всегда нравятся твои высказывания, но я нахожу их необходимыми. Давая выражение своим мыслям, ты формируешь меня. Это эгоистично с моей стороны?
Платон. Нас учили, что строй стаи летящих птиц — это также и образ птичьей души. Мы с тобой, думаю, соотносимся так же.
Душа. И кроме того, мы — часть мировой души. А еще… Ну, там чем дальше, тем таинственней.
Платон. Так ты меня никогда не покинешь?
Душа. Бездушного тела быть не может, хоть я и должна признать, что иной раз очень хотела бы, так сказать, воспарить. Но, конечно, я не могу лишить тебя… как бы это назвать… внутренней силы.
Платон. Благодарю тебя. Отвагой, какая во мне есть, я обязан тебе.
Душа. Я не накладываю обязательств. Это дар. И возможно, он скоро тебе пригодится.
Платон. Ты меня интригуешь.
Душа. Тс-с. Загляни теперь в свое сердце и говори горожанам о чудесном сотворении мира.
Для тех из нас, кто изучает поэзию минувших эпох, древние мифы, повествующие о сотворении мира, представляют чрезвычайный интерес. Люди верили, к примеру, что бог Хнум создал громадное яйцо, в котором пребывало все сотворенное, пока другой бог, Птах, не разбил скорлупу молотком и жизнь не выплеснулась наружу. Этот выплеск получил название «большого взрыва»; после него вселенная, как полагали, постоянно расширялась. Разумеется, певцы сотворения не понимали, что отступало, удаляясь от них, не что иное, как их божественная энергия. Они, так сказать, разбили молотками вместилища своего собственного разума.
В целом более убедительной представляется песнь сотворения, сохранившаяся от древнего города Вавилона. Две силы — светлая и темная, бог и дракон — сражаются за верховенство; бог убивает дракона, но тьма в предсмертной агонии успевает разбросать в просветленной вселенной семена смятения. Это так называемая «теория хаоса», в которой пасть дракона получила название «черной дыры»; другой миф говорит об этой пасти как о «темном веществе». В этих дивных сагах также действуют такие легендарные существа, как белый карлик и коричневый карлик. Вам, должно быть, уже понятна главная цель, с которой создавались эти мифы. Древние певцы и пророки имели так мало веры в собственные силы, что ощущали необходимость изобразить некий мощный и отдаленный источник, из которого они якобы вышли. Знание о том, что всё — и прошлое, и будущее — существует изначально и вечно, не было даровано им.
Меноккио[25], автор интереснейших сочинений на мифологические темы, высказал предположение, что четыре стихии древнейших мифов — земля, воздух, огонь и вода — были первоначально перемешаны в некой гнилостной массе; черви, проделывавшие в этой массе ходы, были ангелами, один из которых стал Богом. Этот взгляд получил известность как «теория червоточин», которая дала толчок большому числу изощренных рассуждений. Изобретательностью ее превзошла только повесть о «суперструнах», которую мы можем ориентировочно отнести к цивилизации, породившей представление о музыке сфер. Эти «струны» возникают и в других мифах, которые подчеркивают роль гармонии и симметрии в сотворении вселенной. Есть основания полагать, что легенды эти рассказывались людям под ритуальный аккомпанемент многих музыкальных инструментов. Нам, конечно, кажется странным, что наши отдаленные предки всегда оглядывались назад в поисках некоей мифической точки, из которой они произошли; наши воззрения, несомненно, озадачили бы их не меньше. Мы теперь понимаем, что сотворение идет постоянно. Мы сами — сотворение. Мы сами музыка.
Официант. Добро пожаловать, судари, в Музей шума. Чего вам надобно?
