Вот только — сама-то она из этого ли племени? Пока сказать было трудно. Однажды за ланчем Аддисон рассказала историю, уже знакомую Риме. Было время, когда Рима охотилась за каждым ее интервью, а эта история проскальзывала в интервью часто — «Тайна А. Б. Эрли».
Не то чтобы Аддисон прямо обращалась к Риме — история прозвучала в связи с Мартином, сыном Тильды, которому в жизни не хватило материнской заботы. Но Аддисон, закончив, взглянула на Риму быстро и искоса, так, что та заподозрила: рассказ был адресован ей.
(3)
История начиналась с матери Аддисон, доброй женщины с сентиментальными представлениями о детях и их восхитительном воображении. Аддисон рассказала о своем триумфе, когда она поведала собравшимся гостям, что если загадать желание и задуть свечки на торте, то в небе зажжется столько же звезд. Каждая звезда, как она тогда считала, — это свечка, когда-то задутая детьми, а значит, им тоже можно пожелать чего-нибудь. Ей было шесть лет. Мать Аддисон пришла в полный восторг и потом не раз просила ее повторить представление, и закончилось все это для нее лишь в двенадцатилетнем возрасте.
Но уже в шесть лет Аддисон прикидывалась — в сказку со звездами она не верила. Восхищаясь детским воображением, мать не была готова признать его личным делом ребенка. «О чем ты думаешь, солнышко?» — то и дело спрашивала она. Почему такая надутая? Почему такой печальный голос? Почему ведешь себя так тихо? И никаких там секретов.
Поэтому Аддисон приходилось нелегко. Мать хотела, чтобы дочь фантазировала о феях и гномиках, но та больше думала о колющих и режущих орудиях. «Ты можешь делиться со мной чем угодно», — уверяла мать, но при этом встречала «что угодно» разочарованием или тревогой. Из-за этого Аддисон с детства постигла искусство обмана и маленьких спектаклей, как всегда бывает, если человека к откровенности вынуждают.
В то же самое время у матери был большой секрет. Во время учебы в старших классах, вернувшись с командной игры «Заседание ООН» — им досталась Швеция, — Аддисон попала на семейный обед. Все сидели очень напряженные. Аддисон узнала, что отец собирается жениться, однако не на ее матери. В общем-то, он и не мог этого сделать, поскольку они были братом и сестрой.
Как оказалось (в своем потрясении Аддисон поняла это не сразу — родители поминутно перебивали друг друга), отец стал жить с матерью, чтобы выручить ее из затруднительного положения: та забеременела. У них была одна и та же фамилия и намечался ребенок; люди стали высказывать кое-какие предположения, отец Аддисон, как человек тактичный, не опровергал их. Сейчас же он влюбился в судебную стенографистку, встреченную им в библиотеке, у полки приключенческих книг, и решил, что выполнил свой долг по защите репутации сестры.
— У нас с тобой все будет как раньше, — уверял он Аддисон. — Ты ведь остаешься моей дочкой.
На обед была солонина — любимое блюдо Аддисон.
— Так кто же мой отец? — спросила Аддисон позже, когда мать перестала рыдать.
— Жена Лота, — ответила та.
Это было не похоже на правду, но такой уклончивый ответ означал: не стоит оборачиваться назад, ворошить старое.
Отметили скромную свадьбу, на которой Аддисон была предусмотрительно уготована важная роль, и молодожены отправились в круиз, и все — соседи, молочник, партнеры матери по бриджу, но прежде всего сама мать — вели себя так, словно отец всегда и всеми считался дядей Аддисон. Наблюдать за этим было забавно. Все действовали строго синхронно, как рыбы в косяке.
Аддисон отсчитывала свою писательскую карьеру от того обеда с солониной и в интервью делала на нем главный акцент. С того самого дня ее обязательства по отношению к матери отменились, и она стала обдумывать жуткие книги, которые когда-нибудь напишет. На это потребовалось много лет, но с того дня она уже не притворялась, будто весело фантазирует о феях и гномиках. Она бросила командные игры и фортепьяно.
Но, обращаясь к Риме и Тильде, она сделала акцент на другом. Иногда с тобой случается что-нибудь, сказала она, и ты становишься другим человеком, бесповоротно. Того, кем ты был, больше не существует. И каждая потеря несет с собой свободу, пусть даже нежеланную и безрадостную.
Можете относиться к этому как к реинкарнации. Одна жизнь закончилась.
Начинается другая.
(1)
На берегу горел костер. Возле него сидели трое детей — двое мальчиков, один черный, другой белый, и одна девочка, белая. Мальчики разыгрывали какую-то сцену из фильма или видеоигры: то ли драку на мечах, то ли поединок кунфуистов. На черном мальчике был длинный плащ, хлопавший его по ногам. Перемещались они медленно, совершая сложные движения, останавливаясь, вновь принимаясь за выпады, споря. Девочка наблюдала за обоими, а Рима — за всеми троими из своей спальни.
Солнце только что зашло, и Рима подумала, что детям пора уже домой. Будь она вампиром, она бы охотилась именно на детей. Эти были примерно того же возраста, что и ее ученики, когда она преподавала историю — еще до смерти Оливера. Черный сильно напоминал Лероя Шеппарда, однажды заявившего, что рассказывать черным детям о рабстве — это просто очередной способ угнетения. Для того все и задумано, так и делается. Нет, он не обвинял Риму, ведь та лишь орудие.
Море было темно-синим. Рима уже разбиралась в цветах Тихого океана: бледный, прозрачно-голубой возле берега на рассвете, серебристо-голубой позже, когда от солнечного блеска начинал сверкать песок; зеленый ближе к вечеру, но багряный за землечерпалкой, поднимавшей в воздух белые струи; темно-синий после заката, а потом черный; однако от огней волны прибоя делались самых неожиданных оттенков — красных, зеленых, желтых. Смотреть на океан было здорово, даже ночью.
И слушать его тоже. Был вечер пятницы, и шум волн через довольно равномерные промежутки перекрывался криками с американских горок. Это было приятным и замысловатым дополнением ко всей сцене. Неприятным же было то, что любоваться на океан Риме оставалось недолго — она уже держала в руках плащ.
Идея принадлежала Аддисон: Рима обязательно должна пойти на вечернюю прогулку вместе со Скорч и Коди. Аддисон беспокоило, что Рима слишком много времени проводит в своей комнате. Шестидесятичетырехлетняя женщина полагала, что двадцатидевятилетняя Рима, двадцатиоднолетняя Скорч и двадцатидвухлетний Коди — все они примерно одного возраста. Рима, Скорч и Коди полагали иначе.
Рима согласилась пойти, тут же пожалела о своем согласии, попыталась отговориться, мол, все еще живет по огайскому времени и рано засыпает (это было даже правдой, но все тут же засуетились вокруг нее, и Рима пожалела об отказе), снова согласилась, хотя и с меньшей охотой. Ей хотелось остаться у себя, почитать немного письма Максвелла и «Ледяной город», покараулить у окна — ведь женщина с пляжа могла появиться еще раз. Может быть, та окажется настолько предупредительна, что опять наденет зеленый свитер, и тогда Рима легко узнает ее.
Аддисон дала Скорч деньги — на вход куда-нибудь и на первую порцию напитков. Это вполне могло не быть платой за выгуливание Римы, но все равно последней лучше было об этом не знать.
Аддисон не было известно, однако, что Рима и Скорч чувствуют себя неловко друг с другом. Рима предприняла поиск в Интернете на слова «ожирение у такс», и результаты оказались такими убийственными — искривление ног, перелом позвоночника, — что она сочла своим долгом поговорить со Скорч о кормлении собак сэндвичами с яйцом. Скорч мигом признала, что не права, что это надо прекратить, что она очень, очень извиняется и никогда больше не станет этого делать, что она очень, очень извиняется и просит ни о чем не говорить Аддисон. Рима на такое не рассчитывала, и хотя внешне все оставалось прекрасно, и Скорч, и Риме было неудобно от их разговора. Собаки же были потрясены. Они еще не вполне раскусили, какую подлянку подложила им Рима, но скоро должны были осознать это.
Пока Рима имела тяжелое объяснение со Скорч, Тильда перенесла мисс Тайм со столика у Риминой кровати в ванную первого этажа и поставила домик у раковины, так как у полки с гостевыми полотенцами уже стоял другой — из романа «Крупные петли», где мужчину задушили недовязанным рукавом свитера ручной вязки (подумайте, в самом деле, почему так мало убийств совершается при помощи свитеров ручной вязки?).
Рима не просила уносить мисс Тайм и не просила ее оставлять. Для нее это означало лишь, что Тильда может — и будет — входить в ее комнату без приглашения. Римина спальня несколько утратила свой ореол священного пространства — за счет метелки, швабры и свежевыглаженных простыней. Рима испытывала смешанные чувства относительно вторжения Тильды.
Ночной же столик сделался поразительно пустым. Тильда оставила на нем вазу с засохшими цветами, хотя, если подумать, цветы были мертвее мисс Тайм.
