Оценив Майку поочередно обоими глазами, птица растопорщилась еще больше.
— Знаю-знаю, — прокудахтала она. — Перо тусклое, клюв мелковат. Куда тебе до майя, — и залилась слезами.
— Вы меня не поняли, я — не мальчик, а девочка. А зовут меня точно так, как вы сказали — Майя.
— Кто зовет? Куда зовет?
— Родители, кто же еще?
— Что такое? Кто такое?
— Мама и папа. Все, как полагается.
— Кем полагается? Куда полагается? Кто положил?
— Никем. Никуда. Никто, — Майка постаралась ответить быстро, по порядку, но теперь не была уверена, что все сказала правильно.
— Кто-кто-кто, — закудахтала птица, ероша блестящее оперенье и топоча по воде жилистыми лапами.
«Какая важная курица», — подумала Майка. Будь с ней рядом Лина-Ванна, то она точно поставила бы ей оценку «пять» — за наблюдательность.
Майке повстречалась представительница мира пернатых, очень похожая на курицу-индюшку. А ведь всем известна склонность этих птиц к надувательству: они все время пыжатся, топорщатся, притворяясь крупными величинами.
— У вас, конечно, тоже были родители, — девочка старалась говорить как можно дружелюбней. Не стоит волновать директоров, даже если они выглядят, как мокрые куры.
Птица мотнула красной головой:
— Кто-кто-кто?
— Все мы откуда-то рождаемся, — сообщила Майка всем известную истину. — У меня есть мама и папа. Они принесли меня в этот мир. Вот и вас тоже как-то принесли.
— Что-что-что? — закричала кура. — Я докатилась!
— Почему? — задала Майка не совсем ясный вопрос.
— По наклонности! Докатилась, вылупилась… Или вначале вылупилась, а потом докатилась.
— Как так? Как так? — вот уж и Майка заговорила по-птичьи. С кем поведешься…
— Какличественно и какчественно. По кочкам, по кочкам, по маленьким дорожкам, в ямку — бух. Теперь занимаюсь своими прямыми обязанностями.
Кура ткнула клювом в речную гладь и, повозившись там немного, извлекла на свет темный шнурок.
— Ах, вы червяка заморить решили! — воскликнула девочка.
— Я исполняю последнюю волю! — с полным клювом прокудахтала индюшка и заглотала червяка, как фокусник цветную ленту.
Комок в горле поехал вниз, а слезы, едва утихнув, вновь градом полились из птичьих глаз. Теперь капли стали еще крупнее и даже будто бы горше — так уж они блестели.
— Его судьба была извилистой, — торжественно заговорила курица. — Судьба его была беспросветно-счастливой. Но в конце жизненного пути исполнилось заветное желание. Наш друг грезил о дождике и получил его в неограниченном какличестве и полном какчестве…
Если б Майка не видела, где червяк нашел свой конец, то она запросто поверила бы куре, директорствующей на берегу Никакого ручья.
— Вначале съели, а теперь плачете…
— Сам нарывался. Размечтался и нарвался. Я его не призывала.
— И не пожалели…
— Ты колбасу кушаешь, корову жалеешь?
— Не люблю я колбасу.
— А я не могу наступить на горло своей песне. Такое предназначение. Червяки ползают, а я исполняю их мечты.
Она опять залилась слезами:
— Милый друг, ты у меня в груди… — кура-индюшка снова собиралась петь.
«Мало вылупиться, надо еще и докатиться», — придумала девочка не вполне ясную, но весьма поучительную мысль.
Хватит. Насмотрелась.
Майя шла. Изумрудный лес послушно истончал свой покров, его чрезмерная жизнь замедлялась, а дыхание становилось спокойным, глубоким, вдумчивым. Лес расставался с Майкой, словно по заказу. Стоило девочке пожелать, как деревья пригнулись в кустарники, трава ушла в землю, а та была уж готова переродиться в асфальт…
…да не тут-то было.
На прощание лес выставил на Майкином пути большой засохший дуб.
Как и все прощания, дуб выглядел грустным и немного нелепым. Когда-то цветущий и красивый, сейчас он смотрелся всего лишь корягой с голыми сучьями, раскинувшимися в разные стороны.
Дуб торчал, он с укоризной тыкал в небо: ты — живое, светлое, утреннее, а у меня уж ночь, и не стыдно тебе… Для полной тоски дереву не хватало только облачка из улетевших грачей.
На ветке засохшего дуба вниз головой болтался человечек. Он был ни большим, ни маленьким, ни худым, ни толстым. Рост у него был средний, одежда невыразительная, а внешность — такая проходная, что если бы не странное занятие, то Майка прошла б и не заметила.
Человечек висел на сучке, а задоринки в нем не было: перезрелый огурец, да и только. И только улыбка протяженностью от уха до уха прилагалась к перевернутому лицу. Майка не сразу ее распознала, потому что прежде перевернутых улыбок не встречала.
— Вы какая девочка? — ухмыляясь, спросил человечек.
— Обыкновенная, — Майке показалось, что обращается она не к живому существу, а к какой-то чурке с глазами у самой бороды, по-дурацки вздернутым носом и печально опавшими уголками губ.
— Мне нравятся обыкновенные девочки, — произнес человечек. — Вы какой день больше любите: 23 октября или 7 ноября?
— Не знаю, я никогда об этом не думала.
— А я все время думаю. Изо всех сил. Так много на свете вещей, над которыми надо подумать. Если собаке приделать пятую ногу, она станет бегать быстрее?
— Зачем собаке пятая нога?
— Чтобы добежать до обратной стороны Земли.
— Не добежит. Собака споткнется и упадет. В ногах запутается.
— А если собака тяжкая, она провалится сквозь землю? — последовал еще один дурацкий вопрос.
— Я думаю…
— Хорошо вам, — не дослушав, перебил человечек. — Вы умеете правильно думать.
Девочка была польщена, но все же переспросила:
— Откуда вы знаете?
— Я не знаю.
— Не знаете, а говорите, — а теперь Майка была задета.
— А лучше знать и не говорить? — человечек все скалил зубы.
— Да, наверное.
— Но если я знаю и не говорю, то никто не узнает, что я знаю.
— А вы не знаете, говорите, и теперь все знают, что вы не знаете, — Майка сама себе удивилась: произнести такую чепуху оказалось проще, чем о ней подумать.
— А вдруг я не знаю что я знаю.
— Ну, вы же знакомы с собой?
— Знакомы.
— Значит, лучше вас никто не знает, что вы знаете, а что нет. А если вы не знаете, что вы знаете, то никто никогда не узнает что вы знаете, а что — нет, — Майка перевела дух. Вести диспуты на такие сложные темы ей еще никогда не доводилось.
Человечек с перевернутым лицом покачался, раздался громкий треск. Теперь Майка увидела, что сук, на котором болтался чудак, подпилен и вот-вот обломится.
— Вы сейчас упадете! — поспешила предупредить она.
— Упаду, — перевернутая улыбка его стала еще шире. — Как вы думаете, если я упаду, земля провалится?
— Не провалится. Вы же не слон.
— Откуда вы знаете?
Опять двадцать пять!
— У вас хобота нет и уши обыкновенные. У вас есть руки, ноги и голова.
— А может внутри я — слон?!
— Откуда мне знать, кто вы внутри? Я же на вас снаружи смотрю.
— А кто вам мешает поглядеть на меня внутри?
— Наружность ваша! — доброта Майки едва не растаяла. Рядом с ним она чувствовала себя полной идиоткой.
— Эх, жизнь моя тяжкая. Никому мои внутренности не нужны. Вот бы мне под землю провалиться.
— Зачем?
— К своим. Если провалиться под землю, то попадешь туда, где все наоборот. А у меня не получается, уже всю голову сломал, — человечек умудрился сказать это так, что улыбка никуда не делась, а голос прозвучал печально.
— Так вы спортом занимаетесь? — Майка решила сменить тему. — Как на турнике?
— Разве в спорт берут тех, кто ломает голову? Меня здесь никуда не берут. И никто со мной не водится, — голос его звучал тоскливо, как зимняя вьюга. — Все оставили, и вы оставьте.
Он скрестил руки на груди. Разговор был окончен.
И только теперь Майка поняла его самую главную странность.
Улыбка у человечка была развеселая, а глаза — грустные-прегрустные. Они друг другу не подходили — глаза и улыбка. Вот в чем было дело.
Коря себя за нечуткость, девочка вышла.
Оглядевшись, Майка поняла, что очутилась перед игровой площадкой.
В лучах утреннего солнца все выглядело так, как было рядом с ее родной школой, но с точностью до наоборот: футбольное поле поменялось местами с поляной для прыгания и качелей.
На качелях одиноко качался лысоватый коренастый мужчина. Он был с бородкой клинышком, наряжен был черный костюм и белую рубашку с красным галстуком. Правда, ногами болтал совсем по-детски — весело, без всякой напускной серьезности.
Заметив Майку, мужчина вскочил и бросился к ней со всех ног:
