Сейчас бы следовало достать банку с клубникой, угостить всех ребят и отправляться домой. Но что–то удерживает меня. Что именно, понимаю, когда наконец слышу голос Ольги. Слышу, как она смеется, отвечает на чьи–то приветствия, опять смеется.
Я не оборачиваюсь, потому что не знаю, одна ли она пришла или в компании с Аликом. Загадываю: если не обернусь до того, как она подойдет к костру, — значит, одна. Но мне не пришлось долго пребывать в неведении. У края Поляны рядом с играющими в «картошку» раздается смех Ольги, а рядом с огнем уже мелькает тень и на траву падает корчащийся от смеха Алик.
— Мы сейчас с Олькой, — с трудом выговаривает он сквозь всхлипы смеха, — мы идем, а оно лежит.
Никто из нас не понимает, что же это за «0110», ко смех у Алика такой заразительный, что мы не выдерживаем и начинаем подхихикивать. Алик уже заходится ог смеха, выплевывая какие–то непонятные слова и их огрызки: «…оно… лежит… как, как… лежит… наступил… свежее… как, как…»
Вдруг Алик перестает смеяться и, пошарив рукой по земле, находит какую–то щепку. Этой щепкой он поддевает неопределенной формы шнурок. Шнурок начинает шевелиться и обвивает щенку. Мы все узнаем в шкурке гусеницу. Она толстая, зелено–красная, с поросячьими ножками п щетинками.
— Что будем делать с вредителем полем и огородов? — вопрошает Алик, не отрывая глаз от насекомого.
— Отпусти ее, — слышу я голос Ольги и хочу повернуться, но сдерживаю себя.
— Казнить через сожжение на костре, — инквизиторским голосом вещает Виталька.
— А может быть, четвертуем? — предлагает альтернативу Алик.
— Фу на вас, — обиженно говорит Ольга, но не уходит.
— А ты как считаешь? — обращается Алик ко мне. Все оборачиваются ко мне.
— Как решит большинство, — я питаюсь быть равнодушно веселым, по язык начинает неметь.
— Мда-а, — тихо бормочет Алик и старательно сталкивает гусеницу на край щепки.
— Да пореши ты ее наконец, — хрипит Мишка и опять остервенело крутит настройку приемника.
Гусеница, словно осознав безысходность своего положения, начинает отчаянно перебирать ножками и вращать головкой, похожей на расплавленную пуговицу.
— Фу, какая мерзость, — бросает Ольга и смеется. — Ну, — поворачивается она ко мне, — так как решает большинство?
— Но мы же не на битве гладиаторов, — отшучиваюсь я и замечаю, что костер отражается одинаково и в глазах Алика и на поверхности лоснящейся пуговицы.
— Палим или нет? — настырничает Алик.
— Палим, палим, — говорит Виталька.
— Давай, — отмахивается Мишка.
Щепка повисла над юрким, как жало, языком пламени. Тугое извивающееся тело гусеницы вздулось, зашипело. Тонкая кожа начала лопаться…
Я отворачиваюсь и смотрю на Прошу. Его совсем не интересовала развернувшаяся в мире насекомых трагедия. Он до слез в глазах смотрит на стоящую у меня за спиной Ольгу.
— А клубника сегодня будет? — раздается за моей спиной се голос.
— А как же, — бормочет Алик, заканчивая кремацию насекомого. — Обязательно будет.
— Рано ведь еще, — гозорит Виталька, зачарованный манипуляциями Алика, — вот стемнеет…
— Я принес клубнику, — еле ворочая языком, говорю я и встаю.
Тишина превращается в настороженное молчание. Я направляюсь к кустам. Достаю банку и возвращаюсь к костру. Протягиваю банку Ольге. Но она делает вид, что не замечает протянутой руки.
— Где взял? — спрашивает Алик вставая.
Банка, просвечиваемая пламенем костра, кажется наполненной расплавленными рубинами.
— Тетка дала, — говорю я, продолжая держать банку в протянутой руке.
— Сама? — изумляется Алик и забирает у меня банку. Чуть подбрасывает ее, словно пытаясь определить вес.
— Точняк сама? — настороженно интересуется
Витька.
— Не трендишь? — спрашивает Мишка.
— Но я же говорю — сама дала, — горячусь я.
— Вот прямо так и дала? — спрашивает Алик.
— Конечно, — оглядываю я кажущиеся мне почему–то настороженными лица ребят. — Сказала, чтобы всех угостил. Вы же меня угощали…
— Что–о–о? — выкрикивает Алик.
— Свою принес, сам, — хохочет Виталик.
— Эй, идите сюда! — кричит играющим Мишка.
— Угощает, собирает, угощает… — давится от смеха Алик.
«Сам!», «Сам?!», «Сам?», «Сам» — доносится со всех сторон.
— Ну ты даешь! — подбадривающе хлопает меня по плечу Виталька. — Голова садовая.
— В огороде бузина, в Киеве дядька, — слышу я бормотание Витьки.
Проша начинает озираться и ворчать: он явно не понимает, что происходит. Я присаживаюсь рядом с ним и обнимаю его за шею. Пес успокаивается.
— Не обращай внимания, — тихо бросает то ли мне, то ли Проте Витька, подкармливая ненасытную утробу костра. — Здесь принято собирать клубнику самим, но не у себя в огороде.
«Поэтому ты всегда отказываешься от клубники, — хочу спросить я Витьку, — а не потому, что у тебя аллергия?» Но не успеваю. Виталик подхватывает Витькинп слова:
— Не у себя в огороде! — заходится он от смеха. —
Не у себя!
Его поддерживают разнокалиберными смешками все пришедшие па зов. Они напоминают мне нестройный хор самодеятельности, в котором каждый хочет быть солистом, но никто не хочет выделяться. Они выдавливали из себя смех и давились им. Тыкали пальцами и взглядами в корчившегося Алика и рассыпанную клубнику. В ту самую вкусную, ароматную, налитую дурманящим сладким соком.
Огонь отсвечивает на опрокинутой, сально блестящей тушке банки десятками себе подобных, но уменьшенных, перемигивающихся огоньков. Пламя наполняет гладкое брюхо бая: —;;; лилово–красным мерцающим светом…
Я ухожу оглушенный Ольгппым смехом.
Когда после прогулки с Прошей на реку возвращаюсь на Поляну, то замечаю, что ягод нет. Кровяные ягодные сгустки исчезли. От них остался еще не успевший смешаться с жестким дымом слабый запах приторной свежести. И осталось пульсирующее, извивающееся, скользкое, впивающееся в голову гриппозной болью слово «клубника».
Вместе с мячом над Поляной летают, мечутся, шарахаясь от ударов, возгласы и выкрики.
Мне очень не хочется возвращаться на Поляну, но опять–таки Проша: это он тянет меня сюда. Я решаю не сопротивляться. Может быть, и зря, но оказывается — это удивительно хорошо, когда кто–то решает за тебя. Его можно во всем винить, на него сваливать— ведь пошел на поводу. Пока же я иду на поводке… У костра, как заклинатель огня, Витька.
— Садись, — кивает он мне, и я соглашаюсь, хотя поводок уже отпущен.
— Может быть, принести дров? — спрашиваю я, но Витька словно и не слышит моего, в общем–то, никчемного вопроса — рядом с костром возвышается объемистая кучка дров. Из них при желании можно сложить миниатюрную поленницу.
— Сколько ни смотрю на огонь, не пойму, живой он или нет?
— От него тепло, как от живого, — говорю я и прижимаю к себе теплую Прошину голову.
— И пищу потребляет — дрова ест. А вот потрогать его нельзя. Удивительно, — нараспев произносит Витька последнее слово.
Я отпускаю голову Проши, и он кладет ее мне на колени сам.
— Ты не обижайся на них, — кивает Витька в сторону играющих.
— Стараюсь.
— Все пройдет. Пройдет, и будет казаться, что этого не было или было, но не с тобой.
— Это, наверное, только кажется…
— У огня и у времени много общего, — произносит Витька мудреную фразу, и я пытаюсь в ней разобраться, а Витька уже рассказывает историю с исчезновением отца и заменой его какими–то приходящими в дом дядьками.
«От огня остается зола, ее можно потрогать, — рассуждаю я, — обугленные деревяшки. Это будет в будущем от настоящего. Это будет настоящее, оставшееся от прошлого. Будет и уже прошлое, которое нельзя исправить…»
Кто–то больно дергает меня за плечо. Оборачиваюсь и вижу расплывшуюся от счастья физиономию Виталика.
— Идем играть! — ои опять дергает меня за плечо. Проша удивленно вскидывает голову, и Виталик подмигивает ему.
— Нет, мне не. хочется, — неуверенно отнекиваюсь я.
— Обиделся, что ли? — удивляется Виталик и, обернувшись к играющим, кричит: — Алька! Алька! Он не хочет! Он обиделся.
— Что ты врешь! — вспыхиваю я. — Кто тебе сказал такое?
— Проша нашептал, — говорит Виталик и вдруг заходится безудержным смехом.
Я вижу, как ко мне приближается Алик. Он улыбается, а мне кажется, что это он, а не Виталик захлебывается в смехе.
— Давай пять, — протягивает мне руку Алик.
Я молча отвечаю ему тем же жестом. Алик сжимает мне руку и резко дергает. Я встаю с земли.
— Мир? — хлопает по плечу свободной рукой.
— Нам не нужна война, — гогочет Виталик.
— Да я не обиделся, — бодрюсь я.
