«Дура какая-то, — пробормотал в сторону жених. — Сколько спиногрызов, спрашиваю?»
«Один… Одна».
«Двое? Не-е, мне с таким приданым баба не нужна. Только что каталка из горбольницы звонила: не замужем, в медицине разбирается — клизму поставить, градус измерить, спиртом протереть. Худо ли, когда в доме медик свой? Вот это, я понимаю, невеста. А с короедами…» — и жених грубо прервал связь.
Коляска охватилась стыдом, который жаркой волной прокатился по всем металлическим деталям: так ее еще никогда не переезжали! К вечеру тоска унижения сменилась болью за Любу. «Никому-то, горюшко мое луковое, не нужна. На моих руках, блестящая моя, выросла, так неужели я тебя покину, на телегу навозную променяю? Да пропади они пропадом, мужики проклятые!» — наконец, решила коляска и еще более самозабвенно, не помня себя, предалась служению Любе. Коляска ухаживала за ней истово, до изнеможения, до скрипа опор и рамы. Уж очень болела за Любушку душа. И было до исступления приятно жертвовать собой!
«Все-таки, какие все коляски разные, — шепотом размышляла она в сумерках возле Любиной кровати. — Тут целый день крутишься как белка в колесе, все для людей, все для людей. Как в котле кипишь! А другая стоит перед магазином, попрошайничает. Да еще ребенка на сиденье держит. Надо таких колясок лишать прав на детей в судебном порядке. А самих на принудительный труд: хочешь жить — вози из тюрьмы освободившихся калек, да которые по пьяному делу ног лишились». Перебрав себе под нос все возможные пороки опустившихся колясок — у ларьков стоят, пустых бутылок дожидаются, безобразничают и прочая, коляска с особым чувством переходила на правительство: «Простые инвалиды в нищете живут, а они и дел никаких не знают. Знай себе на казенных колясках разъезжают».
«Кто «они»? — сонно спрашивала Люба. — Ты про кого?»
«Да про тех инвалидов, которые в Думе да правительстве заседают. И инвалиды-то они ненастоящие. Голова не в порядке — это разве инвалид? Голова не жопа, завяжи да лежи. Головой в собес да на почту за пенсией ходить не надо».
«Ладно тебе, не ворчи, — успокаивала Люба коляску. — Там и поважнее забот хватает, чем о нас думать».
«По телевизору опять говорили, — не слушая Любу, бубнила коляска, — они задарма новые импортные коляски себе задумали получить. Им все бесплатно — и номерки на массаж, и костыли, и…»
Люба смеялась сквозь сон: «Какие костыли?»
«Обыкновенные! Так ладно бы только себе, а они и любовницам-то своим костыли за счет бюджета выправляют».
«Спи», — завершая дискуссию, бормотала Люба, перетаскивала рукой ноги поглубже, под одеяло, и больше ничего не слышала.
По ночам коляска интересовалась художественной литературой, отдавая предпочтение любовному роману. А раньше, до перестройки, коляске приходилось отдавать предпочтение политической литературе и книгам из серии «Пламенные революционеры». Правда, однажды, в нагрузку к биографиям Цурюпы и Коляева, Геннадий Павлович Зефиров, торжествуя, принес книжку «История автомобиля». В восьми ее главах в популярной занимательной форме раскрывались основные положения марксистско-ленинского автомобилестроения и обосновывалась неотвратимость упадка автомобилестроения капиталистического. Особое внимание коллектива авторов обращалось на раскрытие сущности большегрузного советского автомобиля как средства высвобождения от тяжелого труда, и праздности буржуазных моделей, призванных обслуживать прихоти небольшой горстки эксплуататоров. В последней, девятой главе, посвященной собственно автомобилям, говорилось о происхождении инвалидного кресла-коляски! Оно, как верно поняла коляска, являлось одной из самых важных ветвей среди больших и малых колесных народов и народностей. Научно применив к вычитанной информации о теории Дарвина, божественном сотворении колясок и их космическом происхождении, коляска выстроила свое генеалогическое дерево.
К сожалению, все родственники на дереве не уместились. Там ведь столько дальней родни! Одних кресел, что колдобин на дороге от Любиного дома до поликлиники: и троны, и кресла-качалки, и даже гинекологическое кресло прабабка нагуляла. Собственно колесом коляска пренебрегла: колесо, конечно, своя кровь, не чужая, но шибко уж дальняя родня. Все равно, как какой-нибудь Иванов в свою родню записал бы обезьяну или ребро. Посему основоположником своего роду-племени коляска назначила мускулоход: «Так называется экипаж, — зачитывала она Любе, — приводимый в движение находящимися на нем людьми».
Люба кивала, отжимаясь от пола.
«Что тут дальше? — рассматривала коляска грязноватые фотопортреты родственников. — Мускулоход Деметрия Фалернского, до нашей эры».
«До нашей эры?» — восхищалась Люба.
«Да, — подбоченясь, хвалилась коляска. — Мы древние! Фу ты, потеряла. Где это? Ага. Это была трехколесная повозка. Внутри устанавливалось колесо вроде беличьего, в котором бегал человек, отчего вращались задние ведущие колеса. — Пробежав по странице, коляска вдруг прервала чтение. — Матушки родные! — встревожилась она. — Вон оно что… Ты, Люба, только никому не рассказывай!»
«О чем?»
«У меня в роду императоры были. Коммод».
«Комод вроде без колес?» — прервала отжимания Люба и поглядела на тумбочку.
«Уж не знаю. Написано так. За что купила, за то и продаю».
«Дай-ка мне книгу. А-а! Коммод — римский император».
«А я что говорю? Вечно перебиваешь».
«Прости, пожалуйста» — Люба положила книжку на сиденье.
«Что мне теперь в автобиографии говорить? В графе «происхождение»? «Из служащих» или «из императоров» я? Леший надавал!» — принялась сокрушаться коляска.
«Император. Ничего такого в императоре нет. Главное, чтоб не кулак и не вредитель, — успокоила Люба коляску. — И не расхититель социалистической собственности».
«Нет, социалистическую собственность Коммод не расхищал», — открестилась коляска.
«Ну и все. Читай дальше», — приказала Люба.
Творчески переработав содержание книги, коляска обогатилась тьмой историй из жизни своих бабок, дядьев и племянников. Люба обожала ее россказни, и то и дело просила «ну еще разочек, последний» рассказать про Джовани да Фонтана или иной какой безлошадный экипаж.
«Шел, кажись, одна тысяча четыреста двадцатый год, — поотнекивавшись для порядка («некогда, Любушка», «забыла я все», «не надоело тебе одно и то же?»), затягивала коляска. — Джовани был у нас философом. Больше, кажись, философов у нас в родне и не было. Кроме тебя (это — уже Любе). Жил он в Венеции. И придумал мускулоход. Чертеж даже где-то сохранился. Не помню только где. Надо будет поискать. На внешность мускулоход, как и все мы, коляски, — чистый автомобиль: большие задние и малые передние колеса. В движение все приводится пассажиром: сидит-посиживает, да знай себе ручной барабан с зубчатым колесом крутит — ни забот, ни тревог. Вот еще коляска хорошая была, у императора Максимилиана: пять мужчин шли не спеша, нога за ногу, в здоровом ступальном колесе. А Максимилиан едет руки в брюки, как у Христа за пазухой. Ни жуй, ни глотай, только брови поднимай. Все, Любушка, спать пора».
«Еще про инвалида расскажи, и все», — просила Люба.
«Было это, как бы не соврать, в одна тысяча шестисотом году. Бедный скромный Альтдорф Фарфлер — вот имечко, еле выговорила, — работал часовщиком. И парализовало ему ноженьки. Ну, Альтдорф никуда жаловаться не пошел, ни в собес, ни в райотдел, а сделал себе трехколесную инвалидную коляску. Она стала его единственным средством передвижения по миру».
«По миру?» — уцепилась Люба.
«Это я так, к слову. Разве инвалид по миру может ездить? Безногие только пойти по миру могут», — сварливо добавила коляска.
«Ты опять?» — возмутилась Люба.
«Присутствующие не имеются в виду, — эту фразу коляска услышала недавно и теперь вставляла где ни попадя. — Кто за венгерским горшком последний? Присутствующие не имеются в виду».
«Переднее колесо той коляски приводилось вручную через зубчатую передачу. А через восемь лет часовщик построил другую, еще более совершенную коляску. Как образец непревзойденной красоты, она стояла в музее. Каком же? Восковых фигур мадам Тюссо, что ли? Запамятовала. Погибла она, незабвенная моя родственница. Сгорела во время бомбардировки немецкого города Нюрнберг. В России самобеглые коляски тоже изготавливались, потому что очень нужная в хозяйстве вещь».
«Значит, она в Германии последние дни провела», — встряла Люба.
«Кто?»
«Коляска инвалида-часовщика?»
«А я что говорю?»
«Музей мадам Тюссо, вроде, в Лондоне, а не в Нюрнберге?»
«Любишь ты, Люба, поспорить. Все, не буду больше рассказывать! Спи, давай».
«Не сердись, колясочка, больше ни разу, не перебью, расскажи дальше».
«Крестьянин Шамуршенков, — поломавшись для важности, продолжила коляска. — Надо бы разузнать, не кулак ли часом Шамуршенков был? Сделал безлошадный экипаж. Сенат даже похвалил его. А потом…»
