Но вернемся к нашей героине, ибо ею эти проблемы переживались особенно остро. Душа трепетала в поисках ответа, и не находя ответа на вопрос, где есть мы, что есть наше лицо и настолько неразрывно оно связано с самим человеком, отчаивалась и неслась в бездну с развеянным по ветру оперением своих крыльев. В пору своего переходного возраста Ева часто подходила к зеркалу, но не для того, чтобы полюбоваться на миловидное отражение, а для того, чтобы запомнить свое лицо, изучить его во всех деталях и принять. Но со свойственной своим летам непримиримостью, лишь только находила она в подаренном ей зеркалом изображенье что-то, что раздражало ее своей незавершенностью или казалось не совсем красивым, а то и вовсе не подходящим к ее образу (нет, я по-прежнему уверен, что составить образ самого себя человеку никогда не удастся, и именно от попыток сделать это в определенном возрасте мы испытываем столько терзающих нас еще многие годы мучений, не понимая совершенно, в чем состоит причина наших страданий), она отвергала непонравившиеся детали и не включала их в тщательно вырисовываемый в ее памяти собственный словесный и зрительный портрет.
Тут же, описывая всю ту гамму чувств, что способствовала Евиному принятию самой себя как человека, имеющего уникальное, и совершенно четко отраженное в зеркале лицо, мне на память пришел случай, рассказанной мне Евой, о том, как она пыталась нарисовать свой автопортрет (наша героиня с детства увлекалась рисованием, и никогда помимо школьных заданий кисть ее не тянулась изобразить красоту природы или печаль вырванного из контекста натюрморта, люди, человеческие лица – вот что манило ее вызовом, вот, что было притягательной силой). Несколько раз она садилась перед зеркалом, держа перед собой не тронутый кистью холст, готовый принять любое изображение, и каждый раз попытки ее заканчивались разочарованием и безликим пятном, ибо Еве не хотелось оставлять на холсте память о неудавшемся творчестве. Лица других людей, столь любимые Евой независимо от их так называемой внешней красоты, дышали на портретах. Глаза заглядывали в твои глаза, и наступали моменты, когда казалось, что лица начинают менять выражения как бы в ответ на ваш бессловесный диалог. Но столь завидно хорошо выполненные портреты других людей словно смеялись с отведенных им мест на стенах в гостиной над неуклюжими попытками Евы запечатлеть свое собственное лицо. Невозможность этой идеи проявлялась уже с самого раннего начала, когда Еве, так искусно владеющей чувством цвета, не удавалось подобрать удачного оттенка для своей почти прозрачно бледной кожи.
Я каждый раз пытался утешить ее, и очень мучаюсь теперь, что не открыл ей тогда уже в то время известную мне причину постигающих ее неудач. Дело в том, что других людей Ева рисовала такими, какими они были на самом деле, прекрасно понимая, что даже самые грубые морщины, залегшие на задумчивых лбах, были такой же неотъемлемой частью лица, как и правильный нос и потрескавшиеся, но четко обрисованные губы. Однако как только Ева погружалась на несколько минут в зеркало, прилежно хранящее доверенное ему изображение нашей героини, она терялась в представленных ей во всей материальной доказательности своего существования деталях, дотоле отвергнутых ей по той или иной причине. Холст стерпит многое, только на противоречие, раздирающее художника, он ответит пренебрежительной гримасой.
Сейчас, работая над страницами этой книги, я временами вскидываю взгляд на стену, где висит подаренный Евой на мой N-ый по счету юбилей ее автопортрет. Я вижу ее такой, какой она в один благословенный момент смогла увидеть себя, такой, какой она, скорее всего, и является на самом деле. Пшеничные, местами отливающие холодными оттенками серого, а местами золотящиеся как самые налитые колосья пшеницы на просторных полях, волосы, такие же теплые глаза, свет которых я ощущаю даже заглядывая в глаза портрету, мягкие, не слишком яркие, лишенные четкого контура губы, складывающиеся в готовой заблистать улыбке, однако сдерживающие порыв и от того выглядящие полусерьезно полушутливо. Ева наконец смогла увидеть все это, отбросить все предрассудки, и понять, что ее лицо является такой же неотъемлемой частью ее самой, как ее характер, и привычки, и даже образ жизни, принятый ею в данный момент. Она смогла наконец-то увидеть свое лицо и принять его таким, какое оно есть. И холст тотчас перестал трепыхаться в ее перепачканных краской руках, готовый принять честное изображение. Вспомним правдивые прекрасные слова знакомого художника Евы: «Лицо должно быть одухотворено изнутри». Добавлю от себя лишь одно небольшое замечание, пропустить которое, и потому оставить без должного внимания, я не могу – «Лицо должно быть одухотворено изнутри, а мы должны стремиться к тому, чтобы увидеть эту одухотворенность, угадать ее в любой прижившейся морщине, в поредевших бровях, в складках потрескавшихся губ».
Итак, только что процитировав знакомого художника Евы (остается лишь дивиться и гадать, откуда возникло столько мудрости у столь молодого человека), я снова повторю его слова, очарованный их гармоничным звучанием и сильной энергией внушения, словно эти слова являют собой заклинание, хотя в отличие от всех других заклинаний оно не содержит призыва. «Лицо должно быть одухотворено изнутри» – сказал молодой (и очень талантливый художник), познавший истинную сущность понятия красоты. На предыдущих страницах мы много говорили о внешних проявлениях изменений и прежде всего о проявлениях внутренних, им сопутствующих; мы уделяли особое внимание человеку, воспринимающему эти изменения (да, именно человек стоит во главе моей затеи написать эту книгу). Дойдя до возвышенного понятия «Образа», я, возможно ошибусь, спустившись ступенью ниже, посвятив следующие несколько параграфов текста (и несколько минут твоего времени, мой любезный читатель) понятию «Красоты». Почему это понятие кажется мне более приземленным, более пошлым и вульгарным в своей однозначности, чем абстрактное понятие «Образа»? Ведь, на первый взгляд, здесь оно ему ничем не уступает и может быть таким же многогранным. Ведь и красота – не взирая на все немедленно возникающие ассоциации – по сути не есть явление внешнее. Красота – характеризует не объект, с которым она якобы связана, а наше отношение к этому объекту, и с этой точки зрения является такой же абстрактной, как и образ. Но что это? Написав эти слова, я не смог прогнать спорхнувших ко мне словно мотыльки до безобразия материальных «воплощений» красоты, красоты такой, как ее толкует наше время. Наше время – век красоты исключительно внешней. И эта красота больше не характеризует наше отношение к объекту. Это больше не очарованность нашей души, в экстазе блаженства, прикрывшей глаза («восторга взор нелюбопытный…»). Это гипноз нашего мозга. Он словно заранее воспринимает те навязанные ему стереотипы красоты, ища во встреченных объектах лишь сходства с этими стереотипами. Красота в наш век, помимо многих других утраченных свойств, утратила еще одно очень важное свойство –быть неожиданной, пронизывать тело острыми иглами наслаждения, завораживать и восхищать. Случайно увиденная репродукция восхитительных картин, не могущая быть сравненной с оригиналом в силу бедности выразительных средств, ушедших на ее воплощение; нелепо замершее на полотне вечернего города заходящее солнце, озарившее столпившиеся в своей жадности захватить пространство автомобили, пробивающееся сквозь запылившееся стекло в салон машины; улыбка, вызванная незатейливой, но очень располагающей к смеху и радости, но главное неожиданной шуткой, улыбка, скользнувшая по лицу и затронувшая в большей степени глаза, чем губы – ее главный инструмент, всегда вызывали во мне больше эмоций, чем оригинал всеми признанного шедевра, нелепо оставленный оповещать нас о своей красоте на равнодушной стене музея; чем заходящее солнце на берегу моря, о красоте которого мы все так часто слышим, что воспринимаем красоту этого явления еще до того, как достигаем необходимой душевной и чувственной зрелости, так нужной там для того, чтобы понять всю красоту этого явления и воспринять ее; чем гримаса исказившего лицо смеха, застывшая в унылой неподвижности на снимке в семейном альбоме, неспособная вызвать отголосок в душе даже самого близкого родственника.
Наш век, сама царящая атмосфера и люди, которым эта атмосфера подчиняется (мы не будем называть имена), выбрали заранее объекты для восхищения, упустив в своей стратегии главное – запланированное, предвосхищенное, еще хуже – навязанное, не может восхитить, околдовать, нежностью своего очарования прикрыть тебе веки, оно может лишь накормить того, кто хочет есть. Я пишу эти строчки, и перед глазами возникает образ подиума, по которому расхаживают мужчины и женщины-модели. Их лица не просто кукольны, не просты пусты, не просто безлики. Они еще и бесполы. Они лишены сексуальности не как ауры привлекать внимание, притягивать к себе потенциальных партнеров, а как признаков пола, которые простираются далеко за пределы человеческого тела. И это называется красотой. Но если вспомнить о том определении красоты, которое я дал в начале этой главы, как об ощущение очарования, то увы, я должен возразить – это не красота. После показа берут интервью у нескольких моделей. Они говорят достаточно эмоционально (с точки зрения внешнего проявления – блуждания по лицу непомерно большого рта, истинные контуры которого тщательно скрыты под ядовитым цветом помады), восхваляют маэстро (благодаря его по личным причинам, которые тем не менее также как их губы под безликим и общим слоем помады – губы всех интервьюированных горели одним цветом – спрятаны за безликим торжественным высказыванием признания), говорят о его гениальности (будучи в душе столь же благодарными ему за их богемную жизнь, сколь и равнодушными к его нарядам). Однако ни одна из них не может заворожить, приковать к себе очарованных, задыхающихся в своей беззащитности перед прекрасным, взоров. Современная красота – «антипод» той красоты восхищения и очарования, о котором я говорил в начале главы.
