Коринна говорит, что у нее классные родители. Ее мама преподает французский.
— Понимаешь, это в порядке вещей, что Гиаацинта любит книги. И что она любит говорить о литературе, в порядке вещей, — объясняет мне старшая сестрица.
Убедить меня ей не удается, я-то ношу свое имя без всяких «невзирая». И не в честь чего-то. Назвали так, а могли иначе. Надо же меня как-то звать. Сибилла, иди сюда, я заплету тебе косы. И я иду, зная, что меня причешут по-дурацки.
Нет, у монашки даже имя со смыслом. Ее мама привила ей вкус к прекрасному.
— А ты? Наша мама бухгалтер, ты, значит, должна считать с утра до вечера? — выдаю я ей.
Она не отвечает. Об этом с ней лучше не заговаривать. В математике она полный ноль. Даже мама боится говорить с ней на эту тему.
Вот, значит, а папа ее тоже классный, уверяет сестра. Он адвокат. Защищает людей. И дома у них классно. Картины на стенах.
В гостях все лучше. Да попробуй я повесить на стену хоть одну мою картину, она поднимет такой крик! Нет, у них другое дело… Они… У них дома ка-а-артины мастеров…
Она качает головой. Я, видите ли, по ее мнению, могла бы выбрать другую книгу. Нет, она начинает всерьез меня доставать! Я выхожу из себя.
— Заглохни! Думаешь, легко было хоть что-то найти в твоей библиотеке для старых бабок? Вот и заглохни! А то я маме скажу, что в твоей библиотеке нет детских книг, и мне вообще не надо будет туда ходить!
Тут сестра затыкается, потому что без меня и она туда не пойдет. Моя старшая сестра никогда никуда не ходит одна. Я должна быть при ней. Так что пусть скажет спасибо!
Я отворачиваюсь с книгой к стене. Эта книга про то, как научиться рисовать руки. Я вообще-то хорошо рисую, это все говорят. Вот только на моих рисунках у людей руки всегда за спиной или спрятаны под цветами, потому что у меня вместо рук получаются метелки. Не умею я рисовать руки.
— Что хочу, то и читаю.
Мне больше не хочется с ней разговаривать.
Она становится добренькой — видит, что я разозлилась.
— Это хорошо, что ты любишь рисовать. Но можно брать сразу три книги: одну про руки, пожалуйста, а еще литературу.
— Уйди! Ступай в свою комнату! Иди к своей подружке! — кричу я.
Мне и слушать ее больше не хочется.
Ну зачем, спрашивается, мне три книги? А? Может она мне это объяснить, умница-разумница?
— Я буду читать одну книгу одним глазом? Другую — другим? А третью? Жопой, что ли, я ее буду читать?
Сестра уходит в свою комнату. Ей сты-ы-ы-д-но, что я выражаюсь, как грузчик. А сама-то она выражается так, что мне уже невмоготу ее слушать!
— Ты мне опротивела!
Она обиделась, я тоже.
Она сидит тишком на своей половине. Наверно, перечитывает про мадам де Ренааль, а лучше бы учебник по катехизису почитала, завтра ей принимать причастие. А она в Новом Завете ни в зуб ногой.
Хлопает входная дверь.
Это мама с Жоржеттой вернулись с рынка.
Коринна проходит через мою комнату, как будто меня здесь нет. Ну и плевать.
Я рисую руку, сжатую в кулак. Пальцы рисовать трудно. К тому же мои карандаши никуда не годятся. Углем было бы легче.
Уголь у меня был, только я забыла его у Анжелы. У меня есть только простой карандаш НВ. Для рисования лучше Н2В. Но мой Н2В тоже у Анжелы, в моем пенале, где и уголь.
Жоржетта кладет на мой стол пластиковый пакет.
Это мама принесла мне с рынка «рукоделье»: две коробки длиннющих спичек.
— Спасибо, мамочка! — кричу я ей из комнаты.
— Я подумала, что ты наверняка что-нибудь из них смастеришь! Твой глаз уже получше…
Я смотрю на спички. И правда, красивые. Ох, вот так штука! До меня доходит, что спички ведь горят, а значит, что получается? Уголь!
Я сожгла почти все спички. Черные шарики падали на мои листки. Они прожгли в бумаге дырки. А угля не вышло. Зря я только спички извела. И рисовала два часа тоже зря. Мама и Жоржетта попросят показать, что у меня получилось, и увидят безобразие.
Я скомкала все свои листки, все руки. Чтобы и следов не осталось от этой гадости. Библиотека Шелковой мануфактуры плохая. Эта книга — фигня. Она называется «Рисовать легко». Вранье. Я попробовала — не получается.
Зато из оставшихся маминых спичек я сделала домик.
Звонит телефон. А ведь бабушка уже звонила утром. Анжела тоже звонила в свой урочный час. В это время телефон звонить не должен! Мама могла бы подойти у себя в комнате. Но нет. Она идет в кухню. Если она не сняла трубку у себя, значит, не хочет, чтобы разговор слышали! Между ее комнатой и нашей очень тонкая стенка. Она снимает трубку на кухне, а между кухней и нашей комнатой коридор. Тревога! Тревога!
Ушки-на-макушке не дремлют: Коринна включила свои антенны. Она встает и отправляется на разведку. Путь на кухню лежит через нашу территорию. Она косится на нас с Жоржеттой.
Все в порядке. Мы тоже поднялись по тревоге. Мы слышали звонок Что-то затевается за нашей спиной. Ушки-на-макушке опять у нас главная. Как опытный разведчик она идет первой.
Отряд, стройся! Втроем мы бесшумно идем в дозор — к кухне.
Как мы и думали, власти закрыли дверь. А за дверью шепот: шу-шу-шу.
Все ясно: власти ведут переговоры. Тема переговоров — мы.
С кем это нас обсуждают так секретно?
Дело серьезное. Отряд замер. Под каким соусом нас съедят? Власти не должны идти на уступки. Ушки-на-макушке трясет головой, шевелит губами: дает нам понять, что наши подозрения верны.
Шепот не стал громче. Мы уловили только обрывки: «Они прекрасно себя чувствуют», «У старшей причастие».
Сомнений нет. Мы уверены: разговаривают она и «Он». Мы попали в разгар баталии.
Трубка вешается. Кажется, власти выиграли эту партию. Теперь нашему батальону надо по-быстрому ретироваться. Власти могут выйти в любую секунду. На цыпочках! Кругом! Уходим! В полном смятении мы возвращаемся на нашу территорию. Общее собрание и созывать не надо.
Власти выходят из кухни. Они знают, что Ушки-на-макушке все слышали.
— Девочки, кто же так вешает белье, рубашки не цепляют прищепками за воротник, — выговаривает нам мама и почему-то принимается насвистывать.
Власти в кризисе, а отдувается народ.
Собрание только подтверждает мои догадки.
— Она гладит белье и насвистывает!
Да, мама насвистывает, как будто все хорошо. Это значит, что все плохо.
— Вы заметили? Если Анжела звонит или бабушка, она никогда потом не насвистывает! Только когда «Он» звонит! Если она так насвистывает, дела совсем плохи. «Он» позвонил.
— Мама не разрешает задавать вопросы.
— Почему?
— Это опасно. Она боится.
— Чего?
— А ты как думаешь?
— Она боится, что нас украдут?
— …
— А «Он» придет на причастие?
— Ни за что, там будет крестный.
* * *
Я не виновата! Не виновата! Вечно на меня все шишки валятся! Ну почему меня всегда ругают? Я же не знала! Зачем она положила их в пластиковый пакет с мамонтом?[8] В пакетах с мамонтом мы обычно выносим мусор. Мама поставила пакет прямо у входной двери. Когда она ставит пакег у двери, это значит «на помойку». Она всегда сердится, что я не помогаю ей «по собственной инициативе». В кои-то веки я хотела сделать как лучше — и все равно меня ругают.
— Когда они будут готовы? — спросила мама Коринну вечером, после работы.
— Их Сибилла отнесла.
— Сибилла, когда они будут готовы?
— Кто?
— Мои туфли.
Я не видела никаких туфель. Мама тут же вышла из себя.
— Они были у двери!
Ой-ой-ой, я, кажется, поняла…
— В пакете с мамонтом?
— Да.
Я опустила голову. Да уж, дала я маху. Ушки-на-макушке тоже догадалась. Она высунулась на мою половину, чтобы услышать ответ.
Пришлось мне сказать правду: пакет отправился в один из мусорных баков во дворе нашего дома.
— Я его выбросила.
— Что?
Мама не поверила своим ушам.
— Я его выбросила в мусорный бак.
— Ты с ума сошла? Там была вся моя обувь!
Коринна покачала головой: ай-ай-ай!
А мама чуть не упала.
В пакете с мамонтом были ее сапоги, ее любимые туфли, в которых она ходит на работу, и, главное, там были лодочки, которые она купила себе к причастию Коринны. Эти лодочки были совсем новые, они ей натирали. Она хотела, чтобы сапожник их растянул.
— Ты же никогда не выносишь мусор! Зачем ты вынесла этот пакет?
— Хотела тебя порадовать…
— Да, умеешь ты порадовать!
У мамы были слезы на глазах.
— И мои новые туфли…
Она так и стояла передо мной. Думала, что же теперь делать. Она не могла поверить, что ее обувь увезли на свалку.
— Может, ты купишь себе другие?
Вот уж точно, мне «лучше бы помолчать». Мама чуть не влепила мне затрещину.
— Может, покажешь мне дерево, на котором деньги растут?
Больше я ничего не сказала.
