Конечно, как я и говорил, ни одно из этих изменений не произошло само по себе. К ним нужно было приложить направляющую руку. Но мои пальцы всегда были длинными и ловкими; «музыкальные пальцы», как называла их мама. Так что в период, занявший несколько недель, я не демонстрировал моего истинного таланта создателя игр, достойных его внимания. Лишь бледная имитация того, что было раньше, никакой оригинальности и силы, – и что самое печальное, все одно и то же, без конца повторяемое. Нужно отдать должное необычайно сильной потребности Бродски в прекрасном, без которой его интерес давно бы угас.
Я помогал ему достичь второй стадии и другими способами. Например, я подпирал его головку и туловище подушкой, давая ему возможность сидеть у окна часами и обозревать прекрасный вид из окна. Даже в мое отсутствие он мог сохранять эту позу, что обычно и делал. И однажды, когда Мать пошла в магазин, я даже отнес его на плоскую крышу, откуда он смог увидеть великолепную панораму города. Если что-то и может вдохновить человека на то, чтобы расправить крылья, – я всегда был в этом убежден, – так это красивый вид. Взглянув на лицо Бродски, я убедился в том, что был прав. Если он и не готов был еще лететь, рискну предположить, что он расправил крылья. Или по крайней мере свои обрубки.
А это как раз то, что я хочу. Вторая стадия. Расправить крылья Бродски. Подготовить его к полету. Он не должен больше довольствоваться или ограничиваться четырьмя стенами своего дома. Ему нужно дать достичь тех эстетических высот, которые он может достичь. Чтобы добиться этого, я должен вывести его в мир. Он должен увидеть мир. Только тогда он будет способен вырасти соразмерно своим возможностям. Именно к этому я должен подготовить Бродски. Чтобы он мечтал о мире. Хотел его видеть, касаться его, чувствовать. Да: мир для Бродски будет в фокусе, но линзу установлю я.
* * *
Проклятье! Ничто не дается легко! Ничто не происходит так, как ты ожидаешь. Только я дал волю праздным мыслям о том, что Бродски делает успехи, и что же? Возникла самая настоящая проблема. Миссис Ривера возражает против того, чтобы я выносил ее сына за пределы квартиры. О, я ожидал каких-нибудь обычных аргументов, с незапамятных времен высказываемых матерями, пытающимися защитить своих детей. В таком случае это было бы вполне объяснимо. Мир в наши дни обезумел. В каждом переулке, в каждой подворотне вас подстерегает опасность. На людей в метро набрасываются незнакомцы. Но она оказалась более непреклонной, чем я мог вообразить. Нужно было слышать ее слова и видеть ее лицо, чтобы понять, какой нелегкой задачей будет ее уговорить.
– Мистер Хаберман, – говорила она, – именно этого я не могу позволить. Всего раз я допустила, чтобы он оказался на улице, и больше это не повторится.
– То есть он был на улице всего один раз за всю свою жизнь, мамаша? Именно это вы хотите сказать?
– Всего один раз, мистер Хаберман, и я никогда не прощу себе, что так случилось. Это было в тот день, когда я должна была пойти к врачу из-за моего артрита и вынуждена была оставить его с моей подругой. Откуда я могла знать, что она возьмет его на улицу? Я строго-настрого проинструктировала ее, что она должна делать. Мистер Хаберман, он что-то увидел в тот день. Что-то с ним в тот день произошло. Я не знаю что, но я поклялась, что никогда не позволю, чтобы он снова оказался на улице.
– Когда? Где? – спросил я, уже зная ответ:
– Это было у памятника «Мэну», мистер Хаберман, осенью. Дело не в детях, которые могли его раздражать, и не в пристальных взглядах прохожих. Подруга уверяла меня, что вовсе не это. Что-то намного хуже… – Она остановилась. – Только никто не знает что.
– Никто, мамаша? – спросил я с нарочитой недоверчивостью.
– Никто, мистер Хаберман, – ответила она, покачав головой, чтобы подчеркнуть свои слова. – Целую неделю он не притрагивался к еде. Он просто лежал как труп. Не плакал, ни звука не издавал. Бедное дитя. Тогда я отвезла его в больницу. И когда его выписали, социальный работник отослал нас в ваше учреждение. Вот как мы познакомились с вами. Вы помните?
– Но я не знал, что было причиной его болезни, мамаша. Я просто связывал это с его общим состоянием. А вы абсолютно уверены, что причина его болезни в этом? Как вы можете утверждать, что это связано с чем-то на улице?
– Мистер Хаберман, – сказала она, – все что угодно, но только не просите меня, чтобы я позволила вам взять моего малыша на улицу. Мир… – Она запнулась. – Мир не место для таких, как он. – Ее лицо стало очень серьезным. – Мистер Хаберман, он совершенно беззащитен перед внешним миром.
Разговор продолжался. Я позволил ей высказать все ее аргументы, надеясь найти какой-нибудь изъян в ее доводах, надеясь придумать какое-нибудь возражение, которое можно будет использовать для контратаки. Но ничего не смог найти. Единственное, что было в мою пользу, так это то, что Бродски, как я заметил, тоже слушал. Стоило посмотреть на его лицо. Он знает, что я хочу. Он хочет того же. Мой дорогой малыш расстроен из-за того, что мама не пускает его на улицу. Это хорошо. Сейчас я пойду домой и спланирую свою контратаку. Последняя гримаса Бродски укрепила меня в моем намерении.
ЗАМЕТКИ ДЛЯ СЕБЯ
Одного я никогда не должен делать. Я никогда не должен отступать от своего военного плана. Отказываться от того, в чем убежден. Нет ни одного генерала, которому нравилось бы завоевывать бесплодную землю. Если уж воевать, то за сокровища. Только это стоит завоевания. Только тогда, когда врагу есть что терять. Любой мясник на бойне хорошо это знает Итак, я должен уподобить Бродски сокровищу. Так, и только так. К тому нее, кроме Бродски, и его мамаше будет что терять.
После того конфликта с Матерью я прекратил свои посещения Бродски. Шли дни, а я не приходил к ним и не звонил. И не отвечал на телефонные звонки миссис Ривера. Я попросил секретаршу отдела и сослуживцев, чтобы они говорили, когда позвонит миссис Ривера, что я очень занят, или что я на совещании, или что я ушел к одному из своих подопечных. Мои сослуживцы были только счастливы, их не надо было упрашивать. Телефонные звонки клиентов – одна из самых больших проблем Управления. На самом деле эти звонки служили своего рода предохранительным клапаном. Обремененные обязанностями, всегда раздраженные монотонностью работы, социальные работники срывали свое раздражение на клиентах. Клиенты же не могли ответить им тем же. Они осмеливались только звонить. Таким образом, каждый раз, когда клиент звонил в офис, он слышал в ответ лай, рычанье и треск брошенной трубки. Как эти добрые самаритяне объясняли свое поведение? Да никак. Но всегда находится кто-то, отличающийся от других. Миссис Абигайль Хилл, например, известная как «Добрая Абби», дочь баптистского священника откуда-то из глубинки, с Юга. Она настаивала на том, что это делается для собственного блага клиентов. «Понимаете, они становятся слишком зависимыми от нас, социальных работников. Если дать им волю, они будут звонить каждый день. И не один раз!»
Нечего и говорить, что я не исключение из общего правила. Но, как и во всем, я отличаюсь особым своеобразием и в этом. Излюбленное развлечение для меня – разговаривать с клиентами, говорящими только по-испански. Когда эти меднокожие латиносы звонят, с моих губ слетает такая брань и словесная блевотина, что иногда мне и целого утра не хватает, чтобы высказать все, что я о них думаю. А почему бы нет? Они не только не понимают, что я ругаю их, они даже не могут нажаловаться на меня – и это самое главное – миссис Нокс. Что они могут сказать? «Не говорить англиски, не понимай»?
Кстати, с тех пор как я познакомился с Бродски, я стал отвечать по телефону намного любезнее. Что ж, как говорится, в каждой победе есть доля поражения.
Миссис Нокс проявила гибкость в решении этой проблемы. Как всегда, призывая следовать своему собственному своду правил.
– С сегодняшнего дня, – заявила она в одно прекрасное утро, – отдел В не принимает телефонные звонки во второй половине дня, если только не случится какое-нибудь чрезвычайное происшествие. Мне надоело сидеть здесь и подпрыгивать всякий раз, как резиновый мячик, отвечая на телефонные звонки, когда вы уходите навещать пациентов.
– А как же миссис Рамсей, наша секретарша? – спросил В-23. – И сотрудник по ЧП…
Миссис Нокс резко повернулась лицом к правонарушителю:
– У меня нет времени обсуждать это с вами, мистер Гоулд, – прошипела она сквозь зубы, снимая трубку с телефона. – Мне нужно позвонить по личному делу.
Через три дня от миссис Ривера по телефону пришло сообщение: Бродски болен. Это чрезвычайное происшествие. Его мать говорит, что я ему необходим. Я тут же подумал: посмотрим, насколько.
Прошел день, за ним другой. Прошла неделя, началась другая. Я все еще не звонил и не посещал Бродски. Каждое утро первое, что я делал, когда приходил в офис, расписавшись в книге прихода у миссис Нокс и вручив ей газету, – вскрывал свою папку с почтой. Отделив послания миссис Ривера от других, пришедших за прошедший день, я добавлял их к уже довольно внушительной стопке в моем столе. Пусть послания Матери копятся. Это доставляет мне огромное удовлетворение. Они доказывают, что мой план работает. Наконец, когда прошло еще несколько дней, перегруженных сердечными посланиями, произошло нечто неожиданное. Кое-что, на что я надеялся, но не мог рассчитывать. Только величие моего эксперимента позволяло мне верить, что это произойдет.
