Зато уж джаз!
Джаз словно создан был для этой брусчатой мостовой, для непосредственного общения со зрителями, минуя директоров, администраторов, кассиров, билетеров, и прочие службы. С какой самоотдачей отрывались солисты – будь то саксофон, аккордеон или ударные! В особенности – ударные! Что выделывал пожилой толстяк в тирольской шляпе! Он то обуздывал ритмы, то выпускал их на волю со всей мощью тарелок, большого и малого барабанов, то опять усмирял, утихомиривал, и умирающий ритм еле дышал, танцуя на кончиках барабанных палочек, которые выносили его на обод барабана, потом – на спинку стула, потом, вызывая восторг публики, – прямо на брусчатку, и ловкий толстяк-ударник доводил его до ног своих слушателей и возвращал обратно, в лоно мощи и звона изумительных мелодий.
Марина часто бывала на Арбате и, как ни странно, она была не только соглядатаем, но и участником арбатской коммерции. Натура деятельная и трудолюбивая, она не могла сидеть дома, сложа руки в ожидании Леонида Петровича. Сочинять музыку «всухую», припрятывая созданные ноты до лучших времен, ей не улыбалось. Однажды в юности, в Крыму, она попала на выставку «натурального искусства». Имя художницы начисто забылось, а сама выставка запомнилась. Марину тронули тогда эти аппликации, иногда миниатюрные, иногда внушительных размеров. Изображались пейзажи: морские, речные, горные, также – сады, горные озера, иногда – поле, рассекаемое извилистой дорогой. Натуральным это искусство называлось потому, что материалами для аппликаций служили элементы природы: береста, кора дуба, мхи, хвоя, сухие веточки, камыш, травы и листья разных оттенков и т. д. Пейзажи были узнаваемы, от картин веяло теплом. Теперь Марине пришло в голову самой сделать нечто подобное. Леонид Петрович горячо поддержал эту идею. Он был рад тому, что у Марины появилось занятие. Тем более речь шла пусть о дилетантском, но творчестве. Прогулки по московским паркам стали носить осмысленный характер, и вскоре антресоли их миниатюрной квартиры были забиты дарами щедрой, как выяснилось, московской природы. На Измайловском вернисаже они купили несколько некрашеных рамок, в хозяйственном – клей и бесцветный лак. Рабочим местом служил тот же унитаз, накрытый крышкой, рабочим столом – кусок ошкуренной доски. Холстом – фанера. Итак – коробочки с природным материалом, ножницы, клей, фанерка, воспоминания, фантазия, пространственное воображение, рамка, лак – дело пошло, и пошло, к удивлению, совсем неплохо. Украинская хатка с садочком и выпуклым плетеным забором, букет цветов на столе, горное ущелье из дубовой коры, в котором угадывалось что-то демоническое.
Леонида Петровича поразило не столько пробуждение в Марине неведомого доселе таланта, сколько товарная законченность каждой вещицы, выходившей из ее рук. В неделю из совмещенного туалета выходило ровно семь, скажем так, картинок: по одной каждый день.
Однажды, в расхлябистый апрельский день, Марина собрала в хозяйственную сумку все свое художество и отправилась на Арбат.
Арбат кипел и бурлил. Здесь пели, играли, читали стихи, продавали, покупали, фотографировались в обнимку с ручной обезьяной. Все было как-то притерто. Каждый знал свое место, свой маневр, состав набирал скорость, и казалось, было уже невозможно запрыгнуть на подножку, хватаясь за скользкий поручень. О том, чтобы стоять открыто со своими картинками не могло быть и речи: Марина стеснялась.
Она нерешительно брела мимо живописных и графических работ, выставленных на продажу, посматривала на продавцов, вслушивалась в их беседы друг с другом и, к сожалению, убеждалась, что все они – авторы, и их товар – их детище. Но вот взгляд ее остановился на человеке, который никак не мог быть художником. Дело было даже не в его рваной трехцветной куртке и убогом «петушке» на голове – дело было в том, что товар был у него разноплановый: акварельные миниатюры, застекленные аппликации и карикатуры на политических деятелей, исполненные темперой. Марина приблизилась к нему.
– Что-нибудь желаете?
У него был дефект речи. И получилась так: «Дто-нибудь делаете?»
– Нет, – проговорила Марина. – Я хочу свое предложить.
– Покажите, – сказал продавец.
Он был большой, сутулый, лицо какое-то недолепленное, асимметричное, толстые щеки плохо побриты, в беззащитной улыбке обнажались верхние десны. На носу по промозглому времени висела капелька.
Преодолевая неприязненное чувство, Марина стала доставать из сумки свои «картинки», а продавец принялся раскладывать их на двух картонных коробках, поставленных кверху дном. Потом он отошел на шаг и стал рассматривать аппликации, меняя угол зрения.
– Меня Яша зовут, – заявил продавец и вытер нос рукавом когда-то яркой куртки. Под мышкой оказалась дырка. Из нее выпирал поролон.
– Я Марина, – ответила Марина и слегка поклонилась, чтобы не подавать руки.
– Какая прелесть! – вдруг сказал Яша (получилось – «гагая бдедесть»).
– Вам нравится? – строгим от смущения голосом спросила Марина.
– Весьма (бедьма), – сказал Яша – Я забираю все! Сейчас составим список и проставим цены. Я работаю на тридцать процентов. Телефона у меня нет. Я буду звонить вам из автомата.
Запахло ярко выраженной аферой. Но Марина только усмехнулась. Она не очень-то верила, что ее изделия могут превратиться в деньги.
«В крайнем случае, – подумала она, – картинки найдут своего зрителя, и ладно!»
В то же время картинок было жалко. Они были родными и теплыми. Вместе с ними уходили в неизвестность милые сердцу места и милые сердцу моменты, пространство и время – вечные пленители человеческой души, ее отрада и ее печаль. «Ах, какие красивые мысли!» – Марина попыталась иронически улыбнуться, но – не получилось: ей и вправду нравилось мыслить красиво, и, право, в этом не было ничего дурного.
Но Яша, как позже оказалось, и не думал никого обманывать. Он дважды звонил Марине и вручал ей оговоренные суммы. Мелкий арбатский коммерсант. Нищий и честный.
Арбат, между тем, плескался и бурлил. «Ты течешь, как река, странное название…» Река обтекала погруженную в свои мысли молодую женщину, и брызги не касались ее.
Марина вздрогнула, когда кто-то дотронулся до нее и назвал ее по имени. Знакомые до боли черты слегка, впрочем, располневшего лица, иронический прищур глаз, который когда-то сводил ее с ума. Это был Костя Полищук, ее первый восторг и первое разочарование, ее счастье и беда, первое испытание юного сердца. Роман начался на первом курсе. Костя учился на актерском. Оба подавали надежды, восхищались друг другом и каждый собой. Потом Костя перевелся в Москву. Его приняли в ГИТИС – это было великолепно! Они встречались редко, но писали друг другу часто. Его письма были такими смешными! Он был добр, остроумен и талантлив. Право же, он мог бы выступать на эстраде со своими юморесками – ему бы удалось!
Потом как-то так получилось, что Костя женился. Женился по какой-то инерции вихревого движения суматошной московской жизни.
Вспомнилась их последняя встреча в крошечном номере гостиницы ВДНХ, как они оба плакали, то кидаясь друг другу в объятья, то отскакивая друг от друга, словно пораженные электрическим током. И эти поцелуи жалости – друг к другу и к себе. В тот момент казалось, что горе это пожизненно. Потом острота ушла, ее сменила досада, и Марина вышла замуж за своего сверстника из Политеха. И Костя, как ни странно, мучился от того, что она вышла замуж. У него уже родился ребенок, он был хорошим, старательным отцом, а вот нате вам, мучился по такому поводу. И писал ей отчаянные, сумбурные письма, что совсем уже не лезло ни в какие ворота.
У Марины в ее браке большого счастья тоже как-то не случилось, и брак этот со временем скукожился и сошел на нет.
Нечаянная встреча на Арбате вызвала в первый момент лавину забытых чувств: досаду, радость, разочарование. Они подкатили к горлу, мешали говорить. Потом вдруг все отхлынуло, стало легко и приятно смотреть на немолодого уже Костю, одетого как-то по-серьезному – в дорогой плащ и шляпу. Только длинные – до плеч – волосы напоминали о богемном прошлом.
– Какой ты стал важный, – сказала Марина, – прямо не узнать!
Костя тем временем распахивал перед ней массивную дверь недавно открытого на Арбате заведения под названием «Воды Лагидзе». Просторный зал с отполированным мраморным полом был уставлен редкими столиками. Простора было гораздо больше, чем требовалось для питья вод и съедания хачапури. По залу можно было прогуливаться, беседуя. Более того: шикарная лестница с вычурными перилами вела на второй этаж, где разместилась выставка живописи грузинских мастеров. Картины были снабжены ценниками. Невольно вкрадывалась мысль, что недорогие, идеально охлажденные ВОДЫ, которые цедились из затейливых никелированных краников, и недорогие же хачапури явно не могли содержать это великолепие. Впрочем, в московском пространстве витало в то время много странностей, касавшихся, например, перехода недвижимости из государственных рук в частные, но с финансированием за счет государства. Оказалось, что Костя, талантливый шалопай и душа компании, имеет к этим процессам некоторое отношение – по линии как раз выставки грузинских художников, поскольку Костя работал нынче негде-нибудь, а в Министерстве культуры. Да-да, именно в министерстве, а ни в каком не в театре, ни на какой там, например, Таганке работал теперь Костя причем, занимал должность вполне уважаемую и, судя по всему, прибыльную.
