«Что же это он меня не разбудил? — безо всякой досады подумал я о Кольке. — Сам, небось, на обрыве уже или на пляже. Да ведь сегодня суббота, и там теперь туристов полно. Обиделся Колька, наверно, что вчера с поминок без него ушел».
Я распахнул дверь на улицу и на секунду остановился на пороге, зажмурился: до полудня еще далеко, а солнце такое яркое — ослепнуть можно. И душное, тяжелое. Такое солнце только в июле бывает — не зря этот месяц макушкой лета прозвали.
Одинокая Люська лепила глиняные пирожки на колодезном срубе, приглаживала их ладошками, щедро поливала водой, выплескивая ее из бадьи. Я подошел к ней.
— Люська, почему ты так здорово загорела? Ты не умываешься, наверно?
Она подняла на меня свои большущие васильковые глаза.
— Умываюсь. Я только нос люблю мыть, а уши не люблю.
— И уши надо мыть, Люська, и даже шею иногда. А Пастухов самый младший где, брательник твой, Мишка, где?
— Он на пляжу, Пилигрима купает.
— Не на пляжу, а на пляже, Люська.
Она вздохнула и отвернулась от меня: я мешал ей, взрослый человек, равнодушный к глиняным пирожкам.
И вдруг я увидел Мишку. Взбивая голыми пятками желтую пыль, изо всех силенок бежал он к нам по дороге, и слезы горохом катились по его чумазым щекам.
— Сенька, — закричал он, — они у меня Пилигрима отняли!
— Кто?
— Там, загорают которые… Они убить его хотят.
— А ты их сам убей. Из автомата.
— Сенька, я правду говорю: они убьют его! — завопил Мишка.
Я увидел его зрачки, полные ужаса, увидел, как скривила рот Люська, готовая зареветь вслед за братом, и поверил Мишке.
— Бежим! — крикнул я. — За мной!
Честное слово, я не сразу понял, что они делали там, эти три парня, в стороне от других пляжников, прикрываясь ивовым кустом. Сидели на песке, подставив солнцу чугунные от загара спины, плечо к плечу сидели. Рядом с ними гитара лежала и транзисторный приемник наяривал песенку о том, как «умный в гору не пойдет, умный гору обойдет».
— Вот они, — показал запыхавшийся Мишка, а я и Пилигрима-то у них не сразу увидел. Только парни вдруг поднялись на ноги, и один из них щелкнул зажигалкой, а второй — он стоял спиной ко мне — тотчас бросил на землю какой-то трепыхающийся комок. И комок этот моментально вскочил на лапки, и, топко взвизгивая, метнулся в сторону от пляжа. Тут-то я и узнал Пилигрима. Это он бежал и, коротко привязанная к его хвосту серебряной цепочкой-поводком, моталась за ним горящая тряпка.
У меня сразу все соображение пропало.
— Фашисты! — закричал я. — Ублюдки! Сволочь поганая!
И бросился к тем троим, замолотил кулаками по чьей-то чугунной, непробиваемой спине.
Только не тут-то было, не на Кольку я налетел… Он обернулся ко мне — тот, которого я лупил. Взгляд изумленный, и нос здорово приплюснут, и челюсть квадратная, и уши к вискам блинами прижаты, а на шее медный крестик болтается. Обернулся и, гавкнув, взмахнул рукой.
Последнее, что я увидел, две узкие полоски — желтую и белую: песок и воду. И этих трех негодяев — они почему-то вверх ногами стояли. А потом, как в одной книжке написано, «свет померк у него в очах». У меня, значит.
…Кто-то лил мне воду на голову и не то спрашивал, не то внушал:
— Ты живой, парень, живой?! Ты живой, парень?
Я уперся руками в песок и попробовал сесть. Получилось.
Открыл глаза.
С мокрой рубахой в руках стоял передо мной на коленях Владик, полярный летчик.
— Ты живой, Семен Пастухов! — воскликнул он радостно и швырнул рубаху на песок. А у самого подбородок рассечен и грудь исцарапана в кровь.
— Где… они?
— Удирают. Ты сиди, а я догоню их. Милицин надо сдать мерзавцев.
Он рывком поднялся с песка.
Я смотрел ему вслед. Бежал Владик споро, низко пригнув голову, туго прижимая локти к бокам.
А вдоль реки, по берегу, поспешно уходили те, трое.
Догонит? Не догонит?
Владик что-то крикнул на бегу, и кто-то из пляжников тоже оторвал себя от песка, пристроился рядом с ним, локоть к локтю.
А у моих ног лежали щепки от гитары и вдребезги разбитый транзистор. От одного взгляда на это меня замутило и вывернуло наизнанку. Под вздох ударил, горилла длиннорукая…
Как же это Владик управился тут с ними? Нет, не зря жила на белом свете Авдотья Сычева: теперь я в долгу у ее сына…
Что-то невероятное случилось, должно быть. Сонный ленивый пляж внезапно ожил и весь, сколько на нем людей было, метнулся в сторону от реки.
— Пожар!
— Лес горит! — понеслось над водой.
Меня качало из стороны в сторону, каждый шаг давался с трудом. А люди бежали мимо, и у меня даже мысли не мелькнуло, что могут сбить с ног, затоптать. Бежали неодетые, безоружные, с голыми руками — в огонь.
Он проворно скакал по зелени травы, и было странно и страшно видеть, как сочную, высокую траву мгновенно охватывает дикое пламя, как перепрыгивает с нее на кустарник, пожирает листву на ветках. Сизый хвостатый дым пластался в ногах у подлеска и вдруг вспыхивал ослепительным, знойным пятном.
Меня нагнали парень и девушка, они волоком тащили тяжелый мокрый брезент.
— Помоги! — крикнула девушка.
Я нагнулся было ухватить брезент за угол и — охнул: острой болью резануло живот.
Брезент выскользнул у девушки из рук, парень зло взглянул на нее и закричал в спины бегущих перед ним:
— Ребята, круши палатки! На огонь их! Круши палатки, ребята.
Парня услышали, кто-то подбежал помочь ему. Палаточный городок рухнул в мгновение ока. Белые, голубые, оранжевые, зеленые косяки парусины ложились на пламя.
С пшеничного поля прикатил на своей самоходке дядя Сеня Моряк, свесясь с мостика, передал в чьи-то руки лопату и ломик, а сам двинул машину на горящий кустарник. Комбайн побежал по огненным дорожкам, давя их плотными шинами колес.
«Во дает! — подумал я. — Ни черта не боится дядя Сеня».
Когда я доковылял до леса, все было кончено: бурая горячая земля лежала у моих ног и торчали на ней тонкие обгорелые прутики. Босоногие и почти раздетые — в плавках все, в купальниках, — перепачканные в копоти люди шли навстречу мне, смеялись и ругались.
— Ноги, черт бы этот цирк побрал, в кровь сбил. А сюда летел — не заметил.
— Ловко управились!
— Говорят, пошутил кто-то: собаку с огнем пустил по берегу. А она со страху в валежник.
— А я палатку напрокат брал. Теперь влетит в копеечку! Не оправдаешься ведь…
— За такие шутки вешать надо. Вверх ногами. Или в огонь шутников бросать. Я сам из деревни. Лес поджечь, а?!
— Кто часы обронил? Эй, чьи часы?
— Ну уж, вешать! По глупости, может, кто, по недомыслию…
— Оно так, да земля-то, гляди, осиротела…
— Ребята, чьи часы? Признавайтесь, а то присвою…
Я шел, низко опустив голову от боли в животе и позвоночнике, и прислушивался к этим голосам, и думал о том, что не такие они никчемные люди, эти пляжники, туристы одного дня. Не такие никчемные, как казалось мне раньше. Соображают, что почем. И если б мог я — обнял бы сейчас каждого из них, и признался в том, что нет у меня настоящего друга, а настоящий друг мне позарез нужен.
— Сенька!
Чуть не наткнулся я на Кольку. Он стоял передо мной, засунув руки в карманы, выставив вперед ногу с обгорелой манжетой на залатанной штанине. Ишь, в бахрому распушил. Тоже мне, герой! Небось, ногами огонь топтал, отличиться хотел, продукт акселерации, комиссар Мегрэ…
— Ты где сегодня пропадаешь? — спросил я. — Ты на пляже был?
— Был.
— Видел, как меня убивали?
Он вздохнул и промолчал.
— Видел, значит? Ну, спасибо.
Я повернулся и побрел домой.
— Сенька, я же сразу за подмогой побежал, — тоненько выкрикнул в затылок Колька. — Куда нам с тобой против них? Я за Василь Палычем побежал. А тут это… пожар начался. Я вон штаны пожег, теперь от матухи нагорит…
Мне дела не было до Колькиных штанов. Я и сам Сегодня обгорел как кустарник на окраине леса, наверно, таким же тонким и черным стал. Мне одного хотелось: отлежаться. Вот укроюсь сейчас в сарае, буду глотать до одури живые запахи мяты и чеснока, смотреть, как солнечные лучи затевают возню на чердачных балках, а думать ни о чем не буду. Надоело…
Василий Павлович протянул мне руку, крепко пожал мою.
— Утешать пришел? Предупреждаю, Семен Пастухов: ни слова о Пилигриме — не люблю слюни размазывать. Пойдем-ка, покажу что-то.
И кухня, и горница в доме Авдотьи Сычевой были выскоблены до зеркального блеска. Попотел, должно, толстяк, пока навел порядок. Только в переднем углу, там, откуда поп все иконы вынес, темнели копотно три квадратных пятна.
— Столковались мы с Владиленом Савельичем, уступил он мне сей дворец за малую мзду. Завтра начнем с тобой забор крушить.
— А где он сам, Владилен Савельич-то?
— Ушел договариваться с вашим симпатичным шофером, дабы на вокзал его отвез.
