Пляшущие человечки на белой бумаге почти так же хороши, как купающиеся в луже воробьи — ради них можно вызубрить всего Шерлока Холмса.
Адам Каземирович — первый шофер Советского Союза, наблюдавший, по письменному свидетельству писателей Ильфа и Петрова, мужской стриптиз в лунном свете, после чего разлюбил голое мужское тело на всю жизнь.
Так уж сложилась замысловатая география Уфы: начинается город с улицы Карла Маркса, а заканчивается где-то в неспокойном районе Черниковки тупиком Свободы.
«Я спросил у ясеня». Задавать деревьям, силам природы и временам года насущные вопросы свойственно не только мужчинам в грустных песенках к культовым новогодним фильмам Э. Рязанова про алкоголь, но даже королевичам Елисеям, отправившемся на поиски царевен, которых приютили семь богатырей, что «перед утренней зарею» «дружную толпою выезжают погулять, серых уток пострелять, руку правую потешить, сарачина в поле спешить, иль башку с широких плеч у татарина отсечь, или вытравить из леса пятигорского черкеса». К чему это я? Видимо к проевшей плешь политкорректности.
Вассерман! Вздрогнули читательницы?! Ну скажите, чью еще положительную реакцию боится такое количество прыщавых школьниц, одуревших от пеленок, кастрюлек и ставших вдруг легко доступными для сантехников домохозяек, прилетевших из египетского секс-тура бизнесвумен и даже многоопытных профессионалок, особенно после мерзких неоплачиваемых «субботников»? А двухтомник Машковского как раз для тех, кого положительный Вассерман потрепал по щеке.
Почти в каждом из семнадцати мгновений (помнишь, напряженный телезритель?) лысый старина Мюллер и красавчик Шеленберг просили Штирлица остаться, когда удалялись прочие бум— Бамфюреры, но Штирлиц любил только стариков и детей, еще с безопасного расстояния любил жену, но ничего так ласково не поглаживал Вячеслав Васильевич, как просмоленные милым сердцу скипидаром лыжи пастора Шлака, вспоминая лесопилку в родной «Тихоновке», в которой самые непреступные доярки, роняя в навоз подойники, выбегали на улицу смотреть на чеканную походку будущего всенародного шпиона Советского Союза.
Эх, помахал с утречка топором, как Родион Романович, прилег с устатку на взбитые перины рядом с тоже приуставшей Сонечкой, достал из-под подушки книжечку, и не какие-нибудь «преступления» да «наказания», а Новый завет, и открыл не на каких-нибудь посланиях к фессалоникийцам, а на Откровении апостола Ионна, там, где: «Каждый, у кого есть разум, может понять значение числа зверя, ибо оно соответствует человеческому имени. Это требует мудрости. Число это — 666» — ну не идиллия ли?
Уж давно на Патриарших прудах не ходят трамваи, а Анечки всех мастей и народностей все льют и льют подсолнечное масло рассеянным мужчинам под ноги в надежде, что какое-нибудь беспрекословное железное колесо срежет их непутевые буйные головы, но рельсы разобраны и только…
…беспрекословные руки стучат и стучат в двери (или же в 1-е окно слева в домике № 35, что на улице Амурской) сокровенных людей.
«Герцеговина Флор» — легендарные папиросы, которые единственный советский генералиссимус крошил себе в трубку, вместо того, чтобы ввести должность наркома табачной промышленности, а потом расстрелять вместе с домочадцами, замами и их секретаршами.
Да… Что Андрей Платонович, что Антон Павлович не способствуют своими опусами перевариванию высококалорийной, но плохоусваиваемой пищи.
Акт 280266 — ну и какая эта по счету «заячья петля» автора? Прямо, будто и нет больше никого во всем мире!
Ифрит Джиржис — см. выше одну из самых длинных тирад этого комментария.
И опять кинематографический экскурс. Актриса второго ряда, наконец, сыграла саму себя, то есть, извините, суку и тут же выбилась на передний край голливудских звезд — такой уж у них инстинкт, основным назовем его.
Желтый чемоданчик — был и такой одноименный детский фильм про хитрые конфетки, что шиворот-навыворот меняли сознание персонажей, делая их безрассудно храбрыми и предприимчивыми на зависть робким кинозрителям, капающим мороженое на… (мальчики на короткие штанишки с безвольными гульфиками, девочки на алые галстуки, украшающие дремлющие молочные железы).
Портвейн 777 — стоило прибавить к загадочному, не внушающему доверия портвейну 666 число 111, как он превратился в старую добрую бормотуху, и мир снова приобрел родные и знакомые до крокодиловых слез черты.
Да не постигнет ни одного щелкопера судьба Салмана Рушди!
Ведро простояло на ребре всю пьесу!
«Ундервуд?» — спросишь, мой любознательный друг, — да вот он, передо мной! Лучики солнца прыгают по клавишам, поблескивает веер зеркально отлитых букв и антрацитовый вал каретки конвульсивно передвигает белую, как стоматологический фарфор бумагу.
Любой акт № 1 можно начать с беседки у прудика с мирно плавающими в глубине карпами. Попробуйте не зажарить их уже на второй странице. Что до Полярной звезды, — то нет более коварного светила на нашем небосводе — подтвердит вам любой первопроходец.
Собственно все.
Я оттолкнулся от плеча надоевшего мне до смерти автора и полетел, куда глаза глядят. Скользя на теплых восходящих потоках вдоль закопченной «хрущевки», я увидел, как распахнулась форточка чьей-то малюсенькой кухни, тут же в эту форточку просунулась быстрая рука, заграбастала меня в свой огромный кулак и затолкала в зубастую пасть, в которой отчетливо пахло абсентом и осетриной первой свежести.
Жорж Горобьевый
*
Сегодня стемнело также быстро, как и вчера. День был в меру удачен: в моем внутреннем кармане грелась чекушка, в почти новом пакете лежала огромная, чуть-чуть надкусанная груша, копченая толстенькая сосиска и длинная на половину торчащая из пакета французская булка.
Я зашел в свой подъезд, подставил пятку под размашистый удар двери, поднялся на второй этаж и из почтового ящика квартиры номер тридцать семь вынул газету «Известия» вместе с невзрачной, немного желтоватой по углам открыткой. В открытке Елену Анатольевну Дрожжевую поздравлял с днем рождения Витя Тимербулатов и желал ей обилие здоровья, счастья и любви. Я недолго разглядывал вялые тюльпаны, выдавленные в картоне, — бросил открытку назад в ящик и зашагал по ступенькам вверх.
Между девятым и десятым этажами мне встретился незлой жилец квартиры номер девяносто пять, пытающийся пропихнуть в мусоропровод большой полиэтиленовый мешок с опилками.
— Не лезет?
— Залезет — куда денется.
— Тогда, наверно, мусоропровод забьет.
— Может и забьет, а может и не забьет.
— Ну ладно.
Я поднялся еще на один лестничный пролет, но жилец из девяносто пятой окликнул меня:
— Петрович!
— Чего?
— Ты на отдых что-ли?
— Да как получится.
— Скоро домофон поставят.
— Угу.
— Всем жильцам ключи дадут от входной двери.
— Угу.
— А ты как же?
— Посмотрим.
— Ну давай.
— Угу.
В лифтовой комнате я поставил в ряд три хлипких ящика, бросил на них телогрейку, сел, налил себе в мятый пластмассовый стаканчик водки, откусил хрустящий кончик булки и развернул газетку.
Водку я выпил быстро, опьянел слабо и долго, с расстановкой и чувством громким шепотом читал «Известия». После чтения я вытер слезящиеся глаза рукавом, вывернул из цоколя на пол-оборота тусклую лампочку, лег калачиком на ящики и, умеренно переживая мировые новости, уснул.
*
— Вам какой этаж?
— Седьмой.
— Мне пятый.
Миша Смирнов знал, что очаровательно раскосая Люда живет на седьмом этаже, он также знал, что у нее придурковатый абрикосовый пудель Атос, папа, постоянно ремонтирующий под окнами москвич с пробитым глушителем и мама, которой очень хочется видеть в женихах Люды соседа-летчика, всегда благоухающего коньяком «Белый Аист». Люда тоже знала, что Миша живет на пятом этаже и учится в технологическом институте на специалиста по холодильным установкам, кроме того, к нему иногда приходит высокая белокурая двоюродная сестра Катя, которую Миша, загадочно улыбаясь на расспросы знакомых, молчаливо выдает за свою подружку.
