Я не особо радовалась, мне просто нравилось во всём достигать совершенства. Музыка не трогала мою душу, но я любила слушать игру учителя, если тот уступал уговорам отца и услаждал наш слух после ужина. Учитель поднимал глаза к небу, желая убедиться, что луна светит достаточно ярко и освещает сад, и просил принести воды для омовения рук. Вино согревало его, смягчало душу и освобождало от строгости. Он садился под огромной сосной, где на столике его ждала цитра эпохи Тан. Учитель щипал струны, извлекая из них слабый, подобный шёпоту на ухо звук. Звуки текли, как ручеёк, что бежит между деревьями, взбирается на скалы и превращается в водопад. Цветы в нашем саду трепетали под дуновением ветра. Напев цитры летел над ними, усмиряя их волнение. Братец спал с открытым ртом. Всякий раз, когда начинала звучать музыка, его одолевал загадочный сон. Отец сидел, закрыв глаза, и размышлял о чем-то своём. Звук цитры приоткрыл невидимую дверь, и я вдруг стала различать едва слышные в ночи звуки: стрекот насекомых, шелест листьев, хлопанье крыльев. На меня надвигалась необъятность: колыхались степные травы, ржала лошадь, плескались волны, плавали в воде рыбы. Постепенно звуки затихали, рассеивались, как туман. Цитра пела всё тише, а следовавший за нею дух опускался в океанские глубины. Неразличимая музыка стала призраком, увлекающим нас в царство тьмы. Неожиданно она обернулась белым журавлём, расправила крылья и взлетела в тёмное небо, став неразличимой глазу точкой.
В двенадцать лет мой брат ездил верхом на белой лошади, на его кожаном колчане были вытиснены золотые узоры. Широкие плечи братца подпирали небо, а головой он доставал до облаков. К его правой руке был пристёгнут ловчий сокол в колпачке. Конюх открывал боковые ворота, и братец повелительным жестом посылал своего скакуна вперёд. Они стрелой вылетали в запретный для меня внешний мир. Брат возвращался с наступлением темноты. В этот час наш отец чаще всего закрывался в опиумной курильне, где проводил всю ночь. Брат грохотал каблуками по галереям. От разорванной, в пятнах засохшей грязи одежды пахло потом и дымом. В его глазах плескалась гордость — он видел таинственные края.
Горное плато манило брата своей необъятной ширью, жившие там люди поражали его своей суровостью. Он охотился не только со слугами, но и с монгольскими и тибетскими мальчишками. Они нравились ему куда больше китайских пастухов, потому что звонко смеялись, пели гортанными голосами и взирали на мир неукротимым взглядом. Они научили Чунь И охотиться с соколом, карабкаться по горам и бороться голыми руками.
Стены отцовского дома были для братца своего рода границей. Когда он возвращался, у него менялся характер. Радость покидала его. Ненависть и тщеславие прогоняли беззаботность. Тиранство отца ужасало и завораживало Чунь И. Обижая меня, он подражал ему. Его захлёстывала зависть. Он чувствовал себя обделённым, понимая, что обречён быть моей тенью. Он боялся стать погасшей звездой.
Я прочла все учебники и сотни стихотворений. Я знала все деревья, всех персонажей сказок и мифов, изображённых на потолке в разных комнатах нашего дома, всех чудищ, сидящих на крыше или вылепленных на стенах, но никто так и не объяснил мне, почему весна и осень сменяют друг друга.
Времена года менялись, цветы увядали и расцветали вновь, а я ни разу не встретила ни духа, ни привидение, ни подружку. В тринадцать лет я заболела.
Меня мучило удушье. Я потеряла аппетит и перестала спать. Стала раздражительной. У моей постели перебывало множество врачей, но ни одно лекарство не подействовало. Наступившая зима выдалась долгой и спокойной. Я проводила дни, сидя у окна с грелкой, засунутой в горностаевую муфту. Шёл снег, и крупные хлопья тенями отражались на рисовой бумаге окон.
Весна пришла с запозданием. В снегу голубели крокусы. Чернильно-чёрная земля дышала влагой. А потом, в один прекрасный день, ярко засияло солнце и зазеленели деревья. Назавтра Матушка уступила моим просьбам и позволила мне выйти из дома. Я гуляла по саду, то и дело останавливаясь, чтобы перевести дух. Воздух был тёплым и прозрачным, но пора цветения ещё не наступила, пчёлы не жужжали, журавли не кричали.
Я с грустью смотрела на плывущие в вышине облака. Неожиданно раздался жалобный крик: по небу летел журавлиный клин. Я смотрела вслед величественным легкокрылым птицам, и мне казалось, я вот-вот взлечу сама, но стена сада перекрыла мне обзор. Я ужасно разозлилась и приказала служанке посадить меня на плечи и помочь вскарабкаться на столетний кипарис. Толстая ветка дерева мостом нависала над кромкой стены. Моя прислужница подвывала от ужаса, но я приказала ей замолчать, добралась до стены, подоткнула юбку и удобно устроилась на корточках.
Я подняла глаза и впервые увидела мою страну. Несколькими сотнями футов ниже по необъятной степи бродили коровы, овцы и яки, похожие на гонимые ветром облака. Справа и слева змеились горные цепи, на вершинах лежал вечный снег. На горизонте, между небом и землёй, сверкали воды озера, над ним кружили крошечные, как чёрные точки, птицы. Туда и летели мои журавли.
Мне тоже захотелось кинуться в пустоту, взлететь в небо.
Из-за пережитого потрясения я весь остаток дня была ужасно возбуждена. Я смеялась, с аппетитом ела, много болтала. Я пригрозила бывшей со мной в саду девушке, и она поклялась хранить всё в тайне. Вечером, когда я лежала в кровати, перед моим мысленным взором проплывали потрясающие картины, и я заснула счастливым сном повелительницы Империи.
В четырнадцать лет у Чунь И случались приступы нежности к сестре-близнецу. Он пытался говорить со мной, объяснял, что у него за оружие, но ему недоставало терпения, и он убегал. Брат приносил мне охапки диких цветов, они были синее ночи и белоснежней зари. Моя сдержанность огорчала его, и он швырял букет за стену. Я начинала плакать, и он отправлялся искать для меня диковинное яйцо или красивое пёрышко.
Однажды он вернулся насквозь промокший и искал меня по всему дому, чтобы показать банку с прозрачной водой, где плавало странное растение с листьями, напоминающими птичьи перья, и прозрачная рыбка — обитательница того далёкого озера, которым я любовалась со стены!
Мы с братом помирились, не произнеся ни единого слова. Мы считали, что наш мир поделён на две части. В одной обитали мы с ним и Матушка, в другой — отец и его наложницы.
Всех трёх наложниц мы называли «Матушка». Они были существами особой породы- маленькими зверушками с острыми зубами, которые прячутся по глубоким норам. Они были воплощённым страхом, влечением, жестокостью. Они ослепляли и ужасали нас своей грубой речью и манерами — не такими утончёнными, как у нашей матери, но менее вульгарными, чем у прислужниц. Лица наложниц выражали досаду, зависть и томную негу.
Дети степей рано взрослеют. Весной, когда закатное солнце окрашивало в розовый цвет заснеженные горы, юные пастухи в накинутых на голое тело козьих шкурах медленно гнали стада домой. Девушки собирали сушившееся на ветру бельё и варили еду. Проходя мимо юрты девушки, юноши пели, страсть в их хриплых голосах заставляла краснеть небеса. Иногда раздавалась песнь девственницы, мечтающей стать женщиной. Эта мелодия выражала радость жизни в душераздирающих нотах.
В такие мгновения молча следовавший за друзьями Чунь И ощущал пожар в крови.
Первая наложница была дочерью ярмарочных артистов. Наш отец выбрал её за изумительную игру на бибе. Вторая происходила из разорившейся буржуазной семьи. Третью, самую красивую, отец нашёл у храма, где она просила милостыню, одетая в серую тунику и с обритой наголо головой. Двадцатилетняя красавица очаровала всех в доме кротким нравом и рассказами об одиноком детстве. Но мы с Чунь И боялись взгляда её узких глаз с чёрными, как головки угрей, зрачками. Когда Чунь И сравнялся с ней в росте, прежде не замечавшая брата мерзавка принялась его донимать. Он уклонялся, она соблазняла. Меня душил гнев, но я не знала, что делать, и молча страдала.
Брат избегал третью наложницу. Он стыдился происходивших с ним перемен. У него начал ломаться голос, он не говорил — «каркал», и каждый месяц отмечал свой рост на стене. Хрипота беспокоила его, лишала уверенности в себе.
Однажды Чунь И взглянул в зеркало и не узнал себя. Лицо утратило детскую округлость, над верхней губой начали пробиваться усики, глаза, опушённые длинными чёрными ресницами, дерзко сверкали.
В ту же ночь ему приснилась обнажённая женщина. Охваченный неясным чувством вины, он спрятался за цветочным кустом, но шедшая к нему девушка обернулась лошадью. Он вышел, чтобы взять её под уздцы, и с ужасом обнаружил, что у животного голова третьей наложницы. Она улыбнулась и потянулась к нему, чтобы потереться шеей, он закричал и проснулся.
Я стала молчаливой и больше времени посвящала чтению. Наслаждалась игрой на цитре. Стихи раскрыли мне символическую суть природы, и она утратила в моих глазах свою девственность. Луна олицетворяла одиночество, одиночество- непонимание. Цветы увядали, унося с собой время, ненастья были оружием жестокого, ополчившегося на красоту мира. Мне не давал покоя жестокий жребий образованных женщин. Император принёс в жертву принцессу Ван Чжаоцзюнь, отослав её из Китая и насильно выдав замуж за татарского хана. Прекрасная куртизанка Зелёная Жемчужина выбросилась из окна, чтобы не отдавать своё тело на поругание врагам. Поэтесса Чжу Шучжэн вступила в брак с торговцем, тот оказался жестоким человеком, и вся её жизнь стала юдолью слёз. Поэтесса Ли Цинчжао нашла достойного мужа, но война разорила семью, и она умерла в изгнании от тоски и бедности.
