– Ластится, как кошка, – шипела Тойба, а Мирка бросала испепеляющие взоры.
Рут все это видела и понимала – рано или поздно грянет гром.
Чего боишься – сбывается. И мысль становится словом, а слово – делом.
В дни, когда позволяла погода, Рут ходила на почту. Подслеповатый трахомный почтальон – татарин не вызывал у неё доверия, хоть письма Тойбе от Тимошки приходили регулярно, чуть ли не каждую неделю. Но Рут чудилось, что почтальон перепутал адрес или просто ленится тащиться на другой конец городка. Возвращалась домой с тяжелым сердцем. Нюмчик после нескольких писем вдруг затих. А в 43 и Симка перестала писать. Душа Рут была полна тревожных предчувствий.
Однажды, приближаясь к дому, услышала шум. Из открытых окон доносились голоса Тойбы и Мирки. Обе сразу умолкли при ее появлении. Рут подумала, что свершилось самое ужасное. Страх сковал её тело, она замерла на пороге, прислонясь к косяку двери. И тут, словно вырвавшись из плена, мимо сестры поспешно проскользнула Геля. Рут горько засмеялась. Потом выглянула в окно. Геля топталась у крыльца – видно, дожидалась Бера, который с утра уехал в райцентр за дратвой.
– Мама, – закричала Тойба, – я больше этого не потерплю.
– Тимошка сделал из тебя просто праведницу , – насмешливо проронила Рут.
Она собрала Гелины вещи. Взяв узел подмышку, она подошла к мальчику, минуту – другую подумала, потом погладила его по голове и решительно шагнула в сени. Открыв дверь, подала сестре через порог её вещи: «Уходи!» Геля хотела что-то сказать, но Рут перебила её:
– Только никогда больше не клянись мамой! Я получила письмо от Колкеров, они пишут, что мама погибла, она вынула из кармана мятый конверт, положила его на узел и вошла в дом, захлопнув за собой дверь.
Беру ничего не сказала. И он, вернувшись, даже не обмолвился о Геле. Точно её никогда и не было в этом доме. А Эля остался в семье.
С каждым днём в нем проступало всё большее сходство с Бером.
Иногда, глядя на мальчика, Рут делала свои нехитрые женские подсчеты. Каждый раз получалось то так, то эдак – и нетерпимым огнем жгли слова Бера: «Ибо посеявший ждёт всходов». Но она не позволяла ревности сжечь свою душу до тла: «Разве дитя повинно в грехах своих родителей?» Ребенок часами сидел подле верстака, играя сбитыми истончившимися подковками, деревянными шпильками и обрывками дратвы. То и дело окликал Бера: «Папа». И Бер – гневливый, суровый и молчаливый Бер – был нежен и терпелив с ним, словно женщина.
Он купил на базаре простенькую дудочку. Мальчик тотчас пристрастился к ней. Вскоре Бер привез из райцентра губную гармошку.
– Сколько ж ты заплатил за неё? – ахнула Рут.
– Пусть учится, – скупо проронил Бер.
Теперь в доме с утра до вечера пиликала гармоника. Иногда Бер подпевал густым низким басом. И столько было лада, согласия в этом пении, что сердце Рут смягчалось, словно оттаивало. Она не встревала в их дружбу. Единственное, что позволяла себе, это изредка поправлять мальчика:
– Это не папа, это твой дедушка.
Бер, казалось, не слышал. Однажды, не вытерпев, она сказала ему:
– Мальчик должен знать, кто его отец.
– Рут посмотрела на сомкнутые губы мужа, и дикая мысль обожгла её:
– Может, ты надеешься, что Нюмчик не вернётся?! Кличешь на него беду? Нахохлившись и пригнув голову, она двинулась на мужа.
Но на полпути остановилась и, блестя потемневшими от гнева глазами, грозно сказала, – смотри, Бер, если мой сын не вернётся, я прокляну тебя!
И не было ночи, чтобы не молила Бога простить её детей – Симку и Нюмчика, от которых не было никаких вестей: «Готыню! – беззвучно шептала она, когда семья, наконец, засыпала, – прости их.
Я понимаю, мои сын и дочь согрешили, отойдя от Тебя. Но от этого они не перестали быть евреями. Они просто плохие евреи, – убеждала Рут Б-га, – Ты ведь и сам видишь, Господи, как много среди нас заблудших. Но я знаю моих детей. Рано или поздно они вернутся к Тебе. Ты увидишь. Может, к тому времени меня уже не будет на свете. Но они придут к тебе. Пусть их грехи падут на мою голову.
Зачти всё плохое мне!» У неё были свои сложные счёты с Б-гом.
А утро приносило с собой заботу о хлебе насущном, тем более что Бер снова замкнулся и ушёл в себя. Теперь он часто сидел, сложа руки, глядя невидящим взором через окно на улицу, застроенную бревенчатыми избами. Вскоре Рут почувствовала – в дом тихо скребётся голод. И тогда, не спрашивая мужа, взяла с его верстака пузырёк клея, рашпиль, куски резины и пошла к почте. Теперь она целыми днями сидела на ступеньках крыльца, расстелив перед собой газету, на которой раскладывала свой нехитрый инструмент. Её никто не гнал. И скоро народ потянулся к ней со своими рваными, стоптанными калошами. За работу расплачивались кто чем мог – ломтем хлеба, кружкой молока, парой – тройкой картофелин. Бер, казалось, ничего не замечал. Однажды, прошел мимо, точно чужой, упрямо глядя себе под ноги.
После войны они вернулись в родной город. Рут первым делом оббежала всех соседей и знакомых, в надежде, что они что-то знают о Нюмчике и Симе. Но люди лишь сочувственно отводили глаза. И Рут почувствовала, что родник надежды почти иссяк в её душе. Под вечер садилась на скамеечку около дома, жадно вглядываясь в лица, проходящих мимо людей.
Однажды возле неё остановился мужчина в домотканой свитке и бараньей папахе. Молча протянул руку за подаянием.
– Откуда ты? – почти машинально спросила Рут.
Она теперь всем задавала этот вопрос, а сердце начало глухо частить в приступе слепой материнской надежды.
– Из Молдавии. Крестьянин, – чуть помедлив, ответил нищий.
И хоть Рут не поверила ему, рука мужчины была гладкая, без мозолей – рука, не знавшая ни мотыги, ни лопаты, но все же вынесла кусок мамалыги и кружку воды. Он пил не спеша, искоса поглядывая на неё. Потом плеснул остаток воды на ладонь, обмыл лицо и глухо спросил:
– Как зовут тебя, хозяйка? За кого мне молиться?
– Молись за моих детей, – ответила Рут, – Симу и Нюмчика.
Мужчина бросил на неё испытующий взгляд :
– Ты слышала когда-нибудь имя Менахим Штернис?
– Да, – прошептала Рут, – это мой зять. Муж моей дочери Симки.
– Держи, – быстрым ловким движением мужчина вытащил откуда-то из-под свитки сложенный вчетверо лист бумаги.
Рут не успела опомниться, как он уже исчез.
– Письмо! – она вбежала в комнату и кинулась к Беру, – письмо!
– Что?! – Бер выхватил у неё из рук листок и принялся жадно читать.
– Час от часу не легче, – пробормотал он и тяжело опускаясь на стул. – Это от Симки. Она с мужем выехала в Польшу, а оттуда нелегально – в Палестину.
– Живы! – Рут казалось, что сердце её вот-вот выскочит из груди от радости, – может быть, найдут твоего брата Нисона. Он их приютит на первых порах.
– Замолчи! Ты думаешь только о своих детях Симке и Нюмчике – лицо Бера исказил гнев. Бессилие и страх перед этой властью давно сломили его, не оставив и тени удали того Берки Ямпольского, что когда-то в бою под Львовом поднял в атаку целый взвод. – А что будет с Тимошкой? Его же выгонят с треском! Он у них давно на заметке!
Умом Рут понимала: муж прав – после развода с Нюрой и женитьбе на Тойбе на Тимошку косилось не только начальство, но и многие сослуживцы из его ведомства. В другое время она бы даже одобрила его осмотрительность, но теперь это вызвало у нее лишь ярость и презрение. И оттого стало еще нестерпимей находится с ним под одной крышей, дышать одним воздухом! Случалось, глядя в склонённую над верстаком спину Бера, желала ему смерти. Иногда он оглядывался и, перехватив её ненавидящий взгляд, опускал голову. Но больше всего пугало Рут внезапно вспыхнувшая в ней неприязнь к мальчику.
И однажды она не сдержалась:
– Почему ты ни с кем из детей так не нянчился?! Что они слышали от тебя? Насмешки! Угрозы! Упрёки! Я завидую Лее – она не дожила до такого позора, а будь жива, ты и её бы не пощадил! Кто тебе этот ребёнок, что ты с ним так носишься?! Внук? Сын? Или то и другое вместе? – Рут злорадно засмеялась.
– Ты !.. – выдохнул Бер и в гневе отбросил молоток в сторону. – Ты решила устроить мне Судный день, женщина?! – он затряс кулаками перед её лицом. Но, заметив испуганный взгляд мальчика, тотчас опамятовался и презрительно бросил, – я не хочу слышать твое мяуканье. Или оставишь Элю в покое, или убирайся из дома.
Вот тогда Рут сняла угол у Поли ? рябой одинокой старухи, торговки рыбой. Вооружившись клеем, рашпилем и резиной, она пошла работать на базар. Поначалу было боязно – в это послевоенное строгое время на базар чуть ли не каждый день обрушивались милицейские облавы. Раздавалось несколько пронзительных свистков – и мешки, тюки, корзины – всё это куда-то уволакивалось, пряталось, исчезало. Ряды пустели. Рут в испуге застывала, не зная, то ли бежать, то ли, оставаясь на месте, ждать неминуемого штрафа, ведь она работала без патента. Однако Поля не только дала ей кров, но и научила сложной науке – жизни базара.
