Тут он сделал еще одну ошибку (предыдущая состояла в том, что если бы он пошел по другой стороне улицы, обошел бы пятно комы, чуть-чуть сырое и шершавое одновременно, как говяжий язык; мелко-складчатое, лежавшее на тротуаре возле армянского магазина — а он мог это сделать, там был переход на другую сторону Минской, но светофор горел красным — тогда все бы обошлось, история бы и закончилась, он бы вернулся в прежний ум). Теперь он ошибся, неправильно глядя на брата: рассматривал, как повылезали его волосы, как ухудшилась кожа лица. Отстраненно изучал, как тот устраивает дома свой личный спектакль — для домашних, по поводу какой-то бытовой позиции. Его близкие тоже были вполне известны и тоже теперь представлялись некоторыми механическими машинками, заводимыми во время сна. Ну и что? Так и бывает. Были молоды, например, а потом — уже нет. Извлекать из этого факта личную метафизику не годится, потому что из этого она не извлекается. Вот если бы О. подумал, какие они все хорошие, тогда еще может быть. Будто не знал теорему Геделя о неполноте, которая, мягко выражаясь, утверждает, что при определенных условиях в любом языке существуют истинные, но недоказуемые утверждения.
* * *
Кома окончательно стала членом его жизни только сейчас. Кажется, сломалась какая-то перегородка — условная, ничего физически не преграждающая, как шлагбаум. Ему уже не надо было всякий раз обнаруживать, что кома есть, верить всякий раз в то, что она существует. Вот и теперь: пришел в гости, посмотрел по сторонам. Не просто пришел, но — стал осматриваться, это в квартире-то, где бывал уже лет сорок. Просто бы поговорил, напился бы даже — вполне по-человечески; нет, пил водку и думал: странно они как-то живут, дико. Хотя это же просто жизнь, и у него такая же, а ему не понравилось и стало грустно. Будто у них был какой-то шанс. Какая-то перепонка в нем прорвалась, и кома из того, что присутствует рядом, стала тем, что присутствует всюду, потому что проникла внутрь.
Она теперь действовала не только, когда мозг входил в соприкосновение с ней, она уже сама входила в соприкосновение с ним. Не так, что позвали по имени, и она появилась, а наоборот — появилась и в мозгу возникло ее слово. И уже приходила не одна, тяжелая, у нее теперь были то ли отростки, то ли многочисленные верткие представители, являющие ею: большой, все так же похожей на сырую свиную печень, ерзающую и тут, и в неизвестном мире.
К этому времени кома пометила уже всех его знакомых — не отмеченными ей оставались редкие люди и места. И даже его дом: как-то случайно он о ней задумался, посмотрев на светящиеся окна напротив, через двор. Вот и все, и дом теперь заражен: вечерний, с включенным электричеством. Это все быстро и просто: в конторе ту девочку с аквариумом разглядывал — контора заражена. И квартира приятеля. И улица по дороге к нему. И это стыковалось одно с другим, то есть было объективным, реальным, повсеместным. Кома действовала примерно одинаково, различия же были связаны лишь с оттенками самочувствия. Мир вокруг него становился облученным комой, то есть — не мир, а сам он стал уже генетически модифицированным. Так что начиналась уже какая-то другая жизнь.
* * *
30 января был средой, он еще лежал в кровати, от окна слегка сквозило, все разошлись по делам, а у него лекции были после часа, а теперь только 10 утра. Маленький он такой лежал, непонятный. На ум приходили смутные желания, детские: своровать, например, что-нибудь, без всякой необходимости. А всему виной сонное, утреннее — субботне-воскресное, выходное бормотание радио, которое сейчас редко на каком канале бормочет, а это, из кухни, как раз бормотало, «Эхо», разумеется, не выключили уходя. А еще и солнце в окне, на кухне шумит чайник, чайник-то уже сам поставил, когда проснулся и ходил в туалет. Славная расслабленность, всю жизнь одинаковая. Вечная ценность, в общем.
А должен ему быть подарок, — подумал он — в самом деле, он же поступал правильно. Должен быть подарок, хороший и неожиданный. Не слишком неожиданный, как передачи в пионерлагерь, не вычисляемые заранее домашние сласти. Так что кома заразила его дом уже и в утреннем свете, он попал в очередную ловушку.
Он это понял и захотел курить. В квартире не следовало: несмотря на важничанье этого дома, топили в нем плохо, открывать окно было бы неправильно, на улице снова подмораживало. Вышел на лестницу. А на его этаже, то есть полуэтажом вниз, где были окна во двор, не стояло ничего, куда стряхивать пепел. В поисках предмета стал спускаться. На двух этажах емкостей для пепла не было, между шестым и пятым имелась наполовину отрезанная полиэтиленовая бутылка, из полуторалитровых, голубая — от минералки, «Нарзан», что ли. Края слегка оплавлены — со скуки, видимо, куривших возле. Стряхнул туда пепел, но ему стало интересно, и он спустился по лестнице до самого дна: этажом ниже имелась крышка, примерно как от термоса, или нет — банка от консервов «Зеленый великан», они под этикеткой, оказывается, горизонтально-рифленые, небольшая. В ней были только окурки от сигарет с белым фильтром. Еще этажом ниже — сразу две: чисто вымытая банка из-под шпрот и какая-то пузатая пластмассовая, прозрачная матовая баночка — в ней был только пепел, а окурки — в коробке из-под шпрот. Фактически дошел до самого низу, как раз и докурил, вызвал лифт и вернулся в квартиру.
* * *
Мужик вынырнул из-за угла, он вез в санях три коробки — вполне новых, продолговатых, бывшие упаковки от какой-то аппаратуры, — а в них был снег. Наверное, чтобы выкинуть его на мостовую, но снег был чистым, выглядел как весьма хорошее приобретение, или, наоборот, мужик как раз и вез его продавать.
Вот хотелось упасть и заныть, заплакать, обращаясь неизвестно к кому, все равно к кому: «я упа-а-а-ал».
* * *
Начиная со 2 февраля оттепель до +4. 6 числа — солнце, далее началась затяжная сырая хмарь.
Слегка морозить снова начало со среды, 13 февраля, к вечеру.
Утро 14 февраля было не слишком холодным, градуса 4, но промозглое, падал медленный снег, около полудня прояснилось, к вечеру — снова было непонятно, что будет наутро.
«Зачем нам парк?» — опубликовала в этот день газета «Мегаполис-Континент» письмо Сергея Порохина, подполковника запаса, кандидата философских наук. «Лефортовский парк, — писал он, — парк моего детства, юности и зрелой поры. Так получилось, что и школа #632, и МВТУ имени Баумана, и Бронетанковая академия, где я в разные периоды своей жизни имел счастье учиться, были расположены почти по периметру этого замечательного старинного парка в Москве.
За свои полвека помню я различные периоды и расцвета, и затухания, и вновь обновления жизни в этом замечательном месте. В середине пятидесятых годов Лефортовский парк был излюбленным местом отдыха москвичей и особенно военных. В те времена офицеры любили свою военную форму, носили ее с гордостью. По вечерам в парке играл духовой оркестр. В парке работали различные аттракционы, веранды-читальни, шахматно-шашечные клубы, стрелковые тиры. На газетных стендах вывешивались свежие номера газет, на колясках развозились мороженое, газированная вода. Вдоль аллей стояли парковые лавки классической формы, но никому и в голову не приходило сидеть на спинках лавок, поставив ноги на сиденья, как теперь это можно увидеть везде и всюду.
Особенно впечатляюще в Лефортовском парке проходили государственные и военные празднества. А когда темнело и наступало время салюта, то грохот орудий на всю Москву был слышен. Потом парк как место отдыха захирел, функционировали только спортивные сооружения: стадион, корты для тенниса, мини-футбола и хоккея, зимой — каток. В нижней части парка работала кафешка под названием „Стекляшка“. Продавалось там не всегда свежее пиво и вино. Танцевальная веранда становилась все более дикой и в конце концов сгорела. Так постепенно Лефортовский парк обескультуривался, хотя вблизи его располагались ведущие центры науки и образования, военные учебные заведения, учреждения культуры. Это и МГТУ имени Баумана, и МЭИ, и академия БТВ, и Академия химзащиты, и военный институт, и Главный военный госпиталь, различные воинские части, части госбезопасности, погранвойск и МВД.
О парке вспомнили в связи с 300-летием района Лефортово. Марафет, как говорится, навели. Средства затратили немалые, главную аллею вновь заасфальтировали, травку подсадили, а где не взошла — камуфлированную сеть на голую землю натянули, под цвет зеленой травы, так что из проезжающей мимо начальственной машины хитрость не заметишь. А людям нужна-то не столько показушность зрелища, сколько возможность сопричастности празднеству, именно свое в нем участие. Надо, чтобы у каждого был выбор, куда пойти».
* * *
Конечно, понять, как окружающие люди что-то воспринимают, было нельзя. Было не понять, как в них встроено восприятие. А оно же должно быть как-то устроено: у каждого должна быть своя карта мира, потому что у всякого есть своя история, так что в ней должны быть различные материки, разное число материков. Сезоны какие-то, у всех разные. Некое небо над каждым тоже — потому что должна быть зона, которая отделяет одну такую карту от другой: люди должны ощущать собственные границы, значит, между ними должно быть что-то безличное. Назовем это небом.
