– Валяй, не стесняйся, говори как есть: шлюхой. Она была шлюхой.
– Ты прекрасно знаешь, Джордж, я не употребляю подобных слов.
Джордж изогнулся в кресле так, словно был без костей. Потом заерзал, завозился, будто собирался вжаться в ткань обивки, сложил из грязных пальцев пирамидку и осклабился. Ждал, что будет дальше.
Келлог все вышагивал по кабинету, блики поигрывали на защитном козырьке. У себя в кабинете доктор неизменно его надевал – он помогал скрывать выражение глаз. В козырьке Келлог диктовал, отдавал приказания персоналу, проводил неприятные беседы – например, такие, как вот эта. Доктор шумно вздохнул, его лицо исказила гримаса отвращения.
– Ты у меня как кость в горле, Джордж, и я не могу понять почему. Я дал тебе образование, дал тебе все…
Смех Джорджа, резкий, как удар волны о борт корабля, оторвал Келлога на полуслове.
– Ну, и что же такое ты мне дал? Пять минут своего драгоценного времени? Шлепок по заднице? Неописуемое счастье прислуживать задаром у тебя в доме? – Джордж вскочил на ноги, глаза его налились кровью, голова тряслась от бешенства. – Моя жизнь – кусок дерьма, ясно? Кусок дерьма!
Джон Харви Келлог резко развернулся всем корпусом. Даже под тенью козырька было заметно, что его губы дрожали.
– Неблагодарный, – задыхаясь, выговорил доктор. – Жалкий бродяжка, у тебя вместо рта помойка. Ты ешь мясо. Ты… ты…
Он не мог больше говорить. Это плохо действовало на сердце, на нервы, на пищеварение. Джордж – величайшая ошибка его жизни, вне всякого сомнения. И хотя доктору очень не хотелось это признавать, но в глубине души он всегда знал – винить в этом он мог лишь самого себя. Гордыня – вот суть этой ошибки.
Тринадцать лет назад в Чикаго после очередного выступления Келлог вкушал вегетарианскую трапезу в компании докторов из педиатрической больницы «Добрые самаритяне» – Йоханнеса Скула, Мортимера Карпентера и Бена Чилдреса – и поневоле оказался втянут в спор о воспитании детей. Карпентер и его коллеги утверждали, что все дело в происхождении – «От худого семени, Джон, не жди доброго племени», – но доктор Келлог, свято веривший в человеческую способность к совершенствованию, настаивал на обратном. Человека делают среда и воспитание, убеждал он, воздевая палец го'ре; любой ребенок из трущоб, несчастное дитя улицы, плод отбросов человечества, вырастет достойным гражданином и ценным членом общества, если его вовремя вырвать из неблагоприятной среды и дать надлежащее воспитание.
– Дайте мне наихудший экземпляр, какой только сумеете найти, – заявил он, – самого безнадежного ребенка в Чикаго. Я усыновлю его (так же, как всех остальных своих детей) и гарантирую вам, что из него вырастет образцовый гражданин. Я уверен в этом, джентльмены. Ни минуты не сомневаюсь.
Увы, он ошибся.
Джорджа (тогда его называли попросту Хильдин сынок, имени у мальчишки не было) нашли в нетопленой лачуге в районе трущоб на Южной стороне Чикаго – ребенок сидел рядом с трупом матери. Полиции так и не удалось определить, давно ли она умерла – холодная погода задержала процесс разложения, – но пятна на горле и синяки на лице позволяли предположить, что смерть наступила отнюдь не по естественным причинам. Никто не знал, сколько просидел тут мальчик и какое преступление совершилось на его глазах – кутавшийся в драное одеяло шестилетний заморыш не умел говорить. На полу рядом с ним валялись огрызки свечных огарков, которые он жевал, пытаясь избавиться от мук голода.
Келлог взял его к себе, дал имя Эллиного дяди и собственную фамилию. К тому времени в доме жили восемнадцать детей. Среди них было четверо мексиканских мальчиков, которых доктор подобрал во время путешествия в Гвадалахару и Мехико; три девочки-сиротки из Сан-Франциско; а еще маленький мулат, которого нашли в Гранд-Рапидс, – он бродил по улицам с ожогами второй степени на груди, бедрах и подошвах. Дом, или резиденция (как его все называли), доктора был выстроен год назад и спланирован так, что в нем могла поместиться уйма людей. Двадцать комнат, собственные покои у доктора и его жены (несмотря на все долготерпение, у Келлога время от времени возникало желание уединиться, сбежать от непрерывной какофонии детских воплей и визгов), кабинет, библиотека, несколько ванных, комната для стенографирования (желание диктовать очередную книгу всегда возникало у доктора спонтанно), маленькая лаборатория и гимнастический зал для детей.
Мальчики и девочки были распределены по комнатам сообразно возрасту и полу; их обслуживал и обучал персонал Санатория. Никаких излишеств и все атрибуты Естественной Жизни: с утра физические упражнения, свекольное суфле на завтрак, суп из окры на обед и по трехунциевой кукурузной котлете на ужин. Разумеется, предполагалось и трудовое воспитание. Джон Харви Келлог твердо придерживался двух главных принципов: работа закаляет характер и кто не работает – тот не ест. Малышам поручалась несложная работа по дому, во дворе и в саду; те, кто повзрослее, после школы помогали в Санатории.
И его дети преуспели в жизни. Все. Мексиканские мальчики, братья Родригес, стали дипломированными врачами, шесть девочек – медицинскими сестрами. Их речь была грамотной, жилье аккуратным, внешний вид безупречным. Доктор гордился ими не меньше, чем другими своими творениями – кукурузными хлопьями или электрическим одеялом. Все его дети укрепляли престиж Бэттл-Крик, Санатория и великой, прогрессивной, демократической страны, давшей им возможность выйти в люди.
Все, кроме Джорджа.
С самого начала мальчик рос угрюмым и замкнутым – скорее палец себе откусит, чем улыбнется. Он не хотел (или не мог) разговаривать, вырывал страницы из книг, портил свою парту в классной комнате, отказывался надевать гимнастический костюм и беспрестанно дрался с другими детьми. Низкорослый, вечно чем-то испачканный (несмотря на незыблемые правила соблюдения личной гигиены), с постоянно мрачным взглядом. Настоящий маленький смерч, несший горе и разрушение.
Тогда доктор решился на эксперимент, который в последующие годы стал известен под названием «модификация поведения». Келлог начал с неряшливости. Каждый день, приходя домой, мальчик бросал свою курточку на пол в коридоре, тогда как другие дети, даже четырехлетняя крошка Ребенка Вин, вешали верхнюю одежду на крючки. Ерунда, казалось бы. Но доктор знал, что все начинается с малого.
На следующий день вернувшегося из школы Джорджа (с тех пор, как он поселился в доме, прошел ровно месяц) встретил в холле сам Келлог. У доктора было полно дел в Санатории, однако все это могло подождать. Воспитание мальчика (и какого мальчика!) важнее.
По лестнице поднимались две медсестры, ведшие младших детей в их комнаты. Те шли послушно и чинно и, поднявшись наверх, следуя установленному правилу, повесили свои курточки на низко прибитые крючки. Джордж же, как обычно, сбросил куртку на пол в холле.
Если дети и удивились, увидев доктора Келлога, сидящего на стуле в углу в такое непривычное время, то они ничем не выдали своих чувств. Только самые маленькие, особенно крошка Ребекка, застенчиво поглядели на него, но не произнесли ни слова, отлично зная, как нужно себя вести в присутствии кормильца и благодетеля. Доктор не любит, когда шумят. Детям это было известно.
Джордж вошел, опустив голову. Он всегда ходил с опущенной головой, как будто земля под ногами была ему куда интересней, чем огромный и разнообразный мир вокруг. Келлога это беспокоило: во-первых, неправильная жизненная установка, а во-вторых, портится осанка. Смотревший под ноги Джордж не заметил приемного отца и, разумеется, сбросил курточку на пол, передернув плечами и слегка подпрыгнув, словно обезьяна.
– Джордж, – повелительно возвысил голос доктор. – Джордж Келлог.
Мальчик как раз поставил ногу на нижнюю ступеньку лестницы. Другие дети, под руководством двух нянь, с которыми Келлог условился заранее, не останавливаясь, продолжали подниматься. Джордж замер, задумчиво глядя на ногу, потом медленно поднял голову и посмотрел на доктора.
– Так-так.
Келлог постарался убавить металла в голосе. Большое достижение уже то, что мальчик хоть как-то реагирует на обращение, и к тому же не следует забывать, какие мерзости довелось пережить малышу в прежней жизни. Доктор обеими руками поманил мальчика к себе.
– Подойди сюда, Джордж, – попросил он. – Подойди ко мне, я тебя не укушу.
Джордж снова уставился в пол. И подошел! С опущенными плечами, шаркающей походкой, похожий на побитую собачонку – но подошел. Значит, все понимает.
Келлог не больно-то верил в нежности – был у него такой изъян, который сам он таковым не считал. Он вообще не очень понимал, зачем нужны физические контакты между людьми, кроме разве что деловых рукопожатий; ну и, разумеется, муж может поцеловать жену в щечку. Ведь именно посредством физических контактов (к сожалению, полностью избежать их невозможно) передаются болезни. Посему, когда Джордж пересек комнату и подошел к отцу, доктор так и не смог, как собирался, взять мальчика за плечи и разъяснить, в чем тот провинился. Вместо этого Келлог поднялся, суетливо потер руки и посмотрел на понуро стоявшего перед ним приемного сына.
