— Тогда пускай в другом месте почитает, — неожиданно согласился участковый. — А еще лучше, если вы его всей семьей, вслух. С карандашиком. Оч-чень было бы полезно!
— Который насчет пьянства? — прозорливо предположила мать, отпуская Витькину руку.
— Вот-вот! А также насчет изготовления, хранения, сбыта и покупки. Арака, — участковый начал загибать пальцы, — чача, тутовая водка, самогон наш свекольно-сахарный…
— Тутовая? — подивился Витька. — Нет, тутовой не пробовал. Цуйку у молдаван пил, вина домашние — хоть залейся. Я в Одесском округе… А тутовая… нет, не довелось!
— Но Серегу не тронь! — Низкорослый участковый вдруг посуровел. — Он тоже оштрафован, с него хватит. Не веришь? Да вот хоть мать спроси.
— Оштрахован, — фыркнула мать. — Сравнил! Его на десятку, а меня — на сто рублей!
— Ага! Значит, и его? — Витька улыбнулся, застегнул сырую рубаху на груди, пригладил волосы. — Не знал, не знал… Я думал: вы ему — наоборот — заплатили!
Вчера вечером они с Тонькой долго гуляли по селу, выбирая проулки потемнее, — ждали, когда заснут Тонькины старики. Тонька висла у него на руке, шептала: «Купила телевизор им… себе на горюшко!» А когда очутились у клуба, окруженного, будто облаком, ревом по-плохому громкого оркестра, остановились у «Окна сатиры». Витька долго разглядывал толстую тетку, нарисованную в обнимку с граненой бутылью — подобие громадного чернильного пузырька. Даже спички зажигал, чтоб лучше видеть, но узнать родную мать в гуашевой тетке было трудновато.
Под карикатурой имелись стихи:
Я нагнала самогона
И собралась продавать,
Но милиции советской
Не положено зевать.
Меня за руку поймали,
На сто рублей оштрафовали.
Тоня осторожно тянула его за рукав: «Пойдем, Витенька, передачи кончились. Они легли уже, спят». — «Погоди, — ответил он. — Железочки никакой нет?» Тоня вытянула из волос шпильку. Отпереть замочек, на который заперты были створки «Окна сатиры», оказалось плевым, секундным делом. Витька ногтем поддел все четыре кнопки и свернул пересохший, недовольно гремящий лист в трубу. «Пошли, Витенька! Вдруг увидят?» — «Погоди! А запереть?» Ну, запереть «Окно» оказалось еще проще.
— Ты насчет своих ста рублей молчи, — сказал матери участковый. — Язык свой обвиняй, больше некого! Ты что начальнику райотдела сказала? Как это гнать самогон — не преступление? Законы пишут, чтоб их исполняли! Не убийство, конечно, но… Кончай ты с этой бабьей философией!
Витька развеселился, подмигнул матери:
— А что? Глядишь, доктором наук станет, в академию изберут. Мам, на «Чайку» возьмешь — шофером?
— А-а, иди ты!.. — отмахнулась мать.
— Значит, договорились насчет Сереги? А, шофер академика? — собираясь уйти, спросил участковый. Вот за этим-то он, собственно говоря, и являлся. Эта часть его многогранной деятельности официально именовалась «профилактикой правонарушений». — Когда домой думаешь?
— Ладно, договорились. Нужен он мне, барбос! А ведь в школу вместе ходили, в один класс, за одной партой почти… Когда домой, спрашиваешь? Не волнуйся — скоро. Вот же он, Иван Поликарпыч, дом-то мой, дедово строение! Назад жить скоро приеду. Назятевался, хватит, сыт по горло. Не возражаешь? А то я у них там… как этот… принц-консорт. Хреновая должность!
— А что мне возражать? По какой такой причине? Ты — человек вольный. Решил бросать королеву свою — бросай. Оформи все по закону. Приезжай, живи. Без работы не останешься. И у Тоньки должность хорошая, и сама она молодая!
Последние свои слова участковый сопроводил неописуемым, однако знакомым каждому жестом, должным изобразить не столько женский торс, сколько булаву или кеглю из кегельбана. Витька вылупил глаза, рот его приоткрылся… Вид у оторопевшего братца был до того забавный и потешный, что Наташа отвернулась, прикусив, чтобы не засмеяться, губу. И даже на лице у матери появилось какое-то подобие улыбки.
— Н-ну, Поликарпыч, — выдохнул наконец Витька. — Ну, жу-ук! Скажи, чего ты не знаешь? Ведь ты — нет, это надо же?! — в курсе всех окрестных дел. А, Наташ? Вроде Нюси!
Наташа молча кивнула. Смех уже был побежден.
— Куда ж деваться? Должность у меня такая, — скромненько ответил участковый. — Зарплату за это получаю. Был уполномоченный, стал инспектор… Так я на тебя надеюсь в смысле Сережки! — Погрозил пальцем: — Смотри у меня. Счастливо оставаться! — И, прикоснувшись к лакированному козырьку, маленький участковый, будто колобок, выкатился за калитку.
Мать проводила его долгим непонятным взглядом.
— А-а, да ну вас всех… — сказала она, порываясь уйти, но Витька преградил ей дорогу, раскинув руки крестом:
— Ты куда? Нет, ты погоди, постой минутку. Ругаешься весь день, слова поперек не даешь вставить, а я тебе, между прочим, подарочек приготовил.
— Дождешься от вас… подарков-то!
— Стой, счас.
И Витька, продолжая ухмыляться, из-за стрехи сарая вытащил измятую бумажную трубу. С нее клочьями свисала сырая паутина, которую, как брат и сестра считали в детстве, хорошо накладывать на свежий порез; изнутри посыпалась какая-то труха. С нежданным проворством мать вырвала бумагу из рук сына — даже развернуть не позволила. На ходу разрывая сухой, гремящий лист на части, подбежала к печке-времянке, на которой грелся большой цинковый бак с водой, и сунула обрывки в топку.
— Вить, — сказала Наташа, отвернувшись от всего этого, и голос ее задрожал. — Давай за маму долг отдадим, Вить. Капитанской Дочке, а? Поможем! Я бы и сама все отдала, да только у меня с собой таких денег нету.
Будто не с собой есть!
— А у меня… Постой! — Витька запустил руку в задний карман брюк и извлек оттуда скомканные бумажки, целую горсть, напомнив этим жестом Наташе ее ночного небритого спутника в жалком пиджачке. — На, держи. Сколько там? Считай. Да не увидит она, не робей. А не хватит если, так я у Тоньки возьму схожу. — Подмигнул: — Не откажет!
Денег в обрез, но хватило. Поспешно пересчитав их и разгладив, Наташа крикнула:
— Мам, я к Капитанской Дочке схожу! Посмотрите тут, если Андрейка проснется!
Мать поднялась с корточек, держась за поясницу, повернула к дочери пылающее лицо, кинула щепкой в нахального петушка-леггорна, который крутился рядом, что-то выискивая в серой золе, и ответила зло:
— Не ходи! Ни к дочке, ни к внучке! Сказано вчера было!
«Вот! Всегда она так, будто урядник какой», — с горечью подумала Наташа. Хотелось плакать. Витька, запустивший ладонь в нутро почтового ящика, который висел на калитке, решил вступиться за сестру:
— Ну, чего орешь весь день? Не с той ноги встала? И пускай сходит, не запрещай! А не хочешь, я сам за пацаном пригляжу. Не сбежит авось… Наташка за тебя долги раздать хочет, а ты глотку дерешь!
Мать, не оглядываясь, пробурчала:
— Иди! Ходите, где хотите, делайте, что знаете! — и с силой захлопнула чугунную дверцу топки.
Ну, вот! Будто она маленькая. Разрешили! Помыв ноги в старом, облупившемся тазу, где в ласковой, нагретой солнцем воде, которая совсем не похожа на ту, хлорированную, мертвую, что течет в городе из водопроводных труб, плавало белое куриное перо и зеленые, чуть тронутые по краям желтизной, сдутые ветром листья, обув тяжелые красноватые туфли на платформах, Наташа длинным движением выплеснула воду под высокие и тощие стебли «золотых шаров», наспех поправила волосы, глядясь, как в зеркало, в оконное стекло, и крикнула:
— Ну, я пошла!
— С неофициальным дружеским визитом? Валяй! — весело напутствовал ее Витька, который, усевшись на ступеньку крыльца, как раз зашуршал воскресным номером газеты «Сельская жизнь», а мать ничего не ответила.
Даже не обернулась. «И ладно, — с едкой обидой подумала Наташа за калиткой. — И — пожалуйста, и — на доброе здоровье. Нет, не останусь я тут, — думала она, шагая к дому, где жила старая учительница Марья Гавриловна. — Ни за какие коврижки, ни за что. Уж если мать родная клюет, то другие как будут? Шагу не дадут ступить. Эх, Андрейка, Андрейка!..»
Да, грудной сынишка связал Наташу по рукам и ногам. А ведь его могло и не быть. Сколько ночей без сна провела Наташа, решая, появится он на свет или нет — упадет, как виделось ей, в страшный окровавленный таз, так и не успев стать человеком. Отец-то его оказался подлецом. То есть это доктор Демидова, Екатерина Степановна, сказала про него так. Конечно, доктор не знала многого, а Наташа ни о чем рассказывать ей не стала. Да и как расскажешь-то? Особенно здесь, в этом кабинете. Хорошо еще, что суровая пожилая сестра с зычным голосом куда-то вышла.
А доктор — молодая еще, из-под круглой белоснежной накрахмаленной шапочки большие страдающе глаза, голубые, как васильки, — сказала Наташе: «Разве ребенок виноват в том, что его папа — безответственный тип, подлец? Не он выбирал себе родителей. Материнство — это счастье. Трудное, но женщины, которые его лишены, годами лечатся. И не всегда успешно. Го-да-ми, вы понимаете? Бальнеология, иногда — хирургия… У вас первая беременность, и я не советую вам прерывать ее, самым настоятельным образом не советую! Она может оказаться для вас и последней, а впереди у вас — жизнь…»
