— Ты благороден, Йереми, — сказал Хуп. — Ты добр и обладаешь пониманием, и ты, конечно, стрелой полетишь на Небо, когда умрешь, но знаешь, в глубине души ты всего лишь педик, не знающий об этом, и мне жаль говорить тебе это. Нулевой уровень тестостерона, Хереми. Так что усвой первый философский урок: если ты позволишь запутать себя какой-нибудь доктриной уличного мыслителя вроде меня, ты можешь кончить с разорванной задницей, проклиная тот час, в который тебе случилось заняться той же работой, что Сократ: размышлять больше положенного, чтобы иметь право сказать людям, что они невежественны и злы, что они — туристы, что они мелкобуржуазны. Или дело не в этом, кусок скрытого педика, друг мой Хомейни?
(В общем…) (Софистика по методу Хупа, можно сказать.)
Я собираюсь начать свою пятьдесят седьмую программу, но думаю, что прежде должен рассказать вам случай, который дает всеобъемлющее представление, довольно точное, о прежней семейной атмосфере, в какой я жил. Так вот… Однажды, вернувшись с работы, я услышал смех и голоса, доносящиеся из моей персональной каморки: два квадратных метра личного пространства в чулане, некогда бывшем прачечной, куда я поместил свои пожитки, когда Йери и дети окончательно сделали меня бродягой в собственном доме. Так вот, перед передатчиком с включенным микрофоном сидели дети и кричали что-то вроде следующего:
— Это пиратское радио наркозависимого полицая, которого зовут Херемиас Альварадо. Это пиратское и порнографическое радио. Арестуйте Херемиаса Альварадо. Он живет на улице Поэта Мигеля Эрнандеса 17,8 ºС, на полигоне Уча. Это пиратская радиостанция. Мы просим полицию обыскать дом Херемиаса Альварадо, он дерьмовый полицай, — и так далее, по очереди, они доносили на меня и иногда говорили дуэтом.
Йери пришлось не по вкусу, что я побил детей, хотя я побил их всего лишь как кошку, точившую когти о только что купленный плюшевый диван: то была взбучка средней интенсивности. Но ей это пришлось не по вкусу, как я уже сказал вам, и не только потому, что она не знала всей серьезности, какую могло бы принять это дело, если б мои коллеги услышали это сообщение (а ведь у нас есть для этого средства), но и потому, что считала нужным применять в воспитании детей методы, основанные на диалоге и понимании, как будто у этих детей за спиной крылья и на груди арфа. (И как будто наша квартира — это Афины Перикла.) Йери два дня со мной не разговаривала. (Дети же больше никогда со мной не разговаривали.) (Именно то, что называется никогда.) И вот, я не особенно мстителен и злопамятен, правда, нет, и не из-за высоких моральных качеств, а потому что у меня забывчивая память сердца, но признаю, что однажды утром я привел в дом товарища из комиссариата, эксперта по информационным технологиям, чтобы он посадил тридцать или сорок вирусов на компьютер этих маленьких сукиных сынов. По словам моего товарища, речь шла об универсальном наборе наиболее разрушительных вирусов, тех, что способны за пять секунд уничтожить не только информационную систему, но и центральную нервную систему пользователей. Однако, когда они вернулись после занятий, заметив эту эпидемию, они также прибегли к помощи сообщника — толстяка.
Как только пришел толстяк, они отвели его на кухню и поставили перед ним кучу всякой еды.
— Это что еще за плут?
Но они оставили меня без ответа, как и следовало ожидать. Сам толстяк тоже не предпринял попытки раскрыть свое инкогнито, потому что был поглощен муссами и бисквитами, — он медленно и церемонно пережевывал, так, словно состоял в учениках у архиепископа. Я постарался не пропустить ни одной детали из операций, осуществлявшихся этими тремя, и, насколько я мог заключить, толстяк был чем-то вроде информационного экзорциста, который в обмен на неограниченный полдник терпеливо, одного за другим, ликвидировал все вирусы. (Вот невезуха.) Когда толстяк покончил со своей задачей по искоренению, дети проводили его до двери и вдоволь надавали ему пинков и подзатыльников, потому что они никогда не отличались благодарностью. (Йери подарила им хомячка, а они сделали ему инъекцию виски. Он выжил чудом. В другой раз они еще что-то ему вкололи, и этого он уже не перенес.)
Однако уже пора запускать передачу…
— Сегодня ночью мы начнем с того, что поговорим о философии танца… Так что вперед, выстроим наш радиоурок в форме горячей просьбы… Например: о, феи с двумя молочными висячими садами на теле, избегайте плохих танцоров. Это говорю вам я, Нарсисо Вонки, один из трех или четырех наихудших танцоров, когда-либо ходивших по этой земле, включая инопланетных головастиков. Мужчина, которого вы заслуживаете, должен танцевать так, словно от его извиваний зависит урожай или нашествие табунов буйволов. Мужчина, которого вы заслуживаете, должен танцевать перед вами, словно дикарь перед шестиротым идолом.
Взрослые плясуны… В сущности, нам следовало бы взять скальпель, проделать им маленькую дырочку на затылке и вытащить через нее позвоночник.
Сейчас двенадцать ночи. Час, когда скрипят дверные петли космоса. Точное время, когда граф встает в своем гробу, обитом лиловым атласом. Это час, когда пацаны с кудрявыми шевелюрами выходят из своих квартир, находящихся под защитой государства, с ножичком в кармане, чтобы пройтись по районам с несколько более дорогими домами, чем их собственный, в поисках какого-нибудь куска сала, у которого с собой окажется пара мешков с деньгами и который склонен трепетать перед загадкой непредвиденного или, еще лучше, перед загадкой случая: удар ножа — да или нет?
Радиоволны проникают в твой дом, словно огромные невидимые призраки. Радиоволны сделаны из той же материи, из какой сделан Бог-Отец: туманная ткань и ментальный шум. Ласточки из стереозвука, которые влетают в твои окна, переступают твой порог, проходят, словно грешная душа, через стены твоего маленького дома с замком на пять оборотов, которые втекают в конце концов к тебе в уши, чтобы проникнуть в сердцевину твоего мозга и разорваться там, словно симфонический снаряд.
Мы — почетные члены Клуба Корзины с Отрезанными Ушами. Нам нужно слышать, потому что тишина пугает нас. Человеческие голоса заменяют легендарную музыку сфер. Потому что представьте вселенскую тишину, тишину нерушимую, плотную тишину: мы завизжим, как обезьяна в зубах бесстрастного каймана.
Двенадцать часов одна минута. Вы еще там? Это «Корзина с отрезанными ушами», ваша нерегулярная радиопрограмма.
(И т. д.)
* * *
(Такова традиционная схема моих радиопрограмм: начать с конкретного случая, чтобы дойти до абстрактных, обобщающих разглагольствований, ведь этим курсом следует мышление выдающихся философов: выдающийся философ ломает себе лодыжку, садится за свой стол ментальных операций и записывает: «Вся вселенная — это галактический мусор», например.) (Это подходящий метод: от частного к общему. От домашних противоречий к космическому ужасу.) (От мельчайшего ничто к Ничто, одетому в шелка.) (Потому что философия подразумевает приспособление мировой механики к личной динамике, а не наоборот.) (Не забывайте об этом, если хотите получить успех в качестве философов.)
Поскольку у меня есть способности (скромные способности, но способности), я время от времени угадываю, что произойдет в будущем, хотя этим пророчествам не всегда можно доверять, — мне кажется, я уже об этом говорил: будущее — это всегда неверный путь, потому что, хоть ты и видишь то, что случится, с относительной ясностью, нужно считаться с фактором искривления — твоим воображением, которое обычно бывает от природы оптимистом, особенно когда переживаешь период отчаяния, и тебе остается только одно: представлять себе, что все ужасное преходяще. (Хотя, логически рассуждая, оно не всегда бывает таковым.) У тебя внезапно возникает тревожное озарение, и ты знаешь, что почти наверняка все нехорошее сбудется, но твое воображение говорит тебе:
— А что, если все произойдет наоборот? Что, если это была неверная трактовка неверного видения?
(Воображение: дряблая мечтательная танцовщица из мозгового кабаре со своими толстыми лодыжками…)
Однако проблема становится серьезнее, когда ты находишься в плохой полосе воображения и тебе удается предвидеть только плохую сторону событий, — кстати, это обычно бывает настоящая сторона событий, — хотя события могут быть для тебя и благоприятными. (Этот феномен я осмелился назвать «подозрительное воображение ad nauseam[6]».) Без Йери мое будущее было столь обширной территорией, что я даже не знал, с какой стороны начинать идти по нему. Я, внезапный холостяк поневоле, считал, что впереди у меня — сколько угодно будущего, и в результате мне не удалось разобраться в своем настоящем, воспользоваться дарованным мне состоянием свободного времени, без «до» и «после», и, таким образом, я в конце концов впустую растратил эту неповторимую возможность: имярек, оказавшийся одновременно хозяином будущего и мгновения.
