У Клавдии Францевны был большой деревянный дом на осыпающемся высоком фундаменте, разгороженный на три квартиры с отдельными входами. В первой, окнами на юго-запад, две комнаты и кухня, жила она сама с дочерью Валец, медлительной, будто вечно заспанной девушкой. Я долго не мог сообразить, сколько Вале лет — семнадцать или двадцать семь? Оказалось, что она с сорок первого. Вторую квартиру- две комнаты с кухней — хозяйка сдавала в основном демобилизованным офицерам с семьями; им нужны были метры, чтоб прописаться и получить жилье, и они платили за эти метры бешеные деньги, передавая квартиру через три-четыре месяца друзьям, как эстафетную палочку. Третью, десятиметровую комнатку с узким коридорчиком, в котором стоял кухонный столик и керогаз, а на стене висел желтый умывальник, снимал я.
Комната была так себе: темная, с небольшим окном на северо-восток и сырая, с желтовато-коричневыми разводами на потолке. Эти разводы делали потолок похожим на географическую карту, при некоторой фантазии на ней можно было отыскать Европу, обе Америки, Австралию и даже море Лаптевых. Дело в том, что Клавдия Францевна уже давно не ремонтировала дом, дожидаясь сноса, — он оказался в центре района новой застройки, и пятиэтажные дома уже подступали к нему со всех сторон. При таких обстоятельствах смешно было бы тратиться на ремонт; моя хозяйка скорее дала бы себе вырвать два или три своих великолепных золотых зуба, чем купить хоть два или три листа жести и залатать крышу.
Андрей долго ворчал, что я сюда пошел, но меня соблазнил отдельный ход — сам себе хозяин! — удобное расположение: до университета рукой подать, не надо давитья в автобусах и трамваях, и сравнительно недорогая плата.
При доме был старый запущенный сад, обнесенный высоким забором, — десяток дуплистых яблонь и груша, у нее уже начала сохнуть верхушка; вся земля между деревьями до последнего вершка была засеяна цветами. По утрам цветы дымились от росы.
Платил я за комнату сто пятьдесят рублей, а потом — пятнадцать, почти половину своей стипендии (со второго семестра получал повышенную). Кое-что подрабатывал перепиской на машинке: еще году в пятьдесят шестом в горкоме списали старенькую, расхлябанную немецкую машинку «Мерседес» с развернутой кареткой; Геннадий Иванович забрал ее, отремонтировал и подарил мне. Ребята с «Красного металлиста» сделали по моим рисункам и размерам два крючка с кольцами, чтоб их можно было надевать на культи, и резиновыми нашлепками-наконечниками, и я сам не заметил, как научился барабанить этими крючками по клавиатуре, словно пулемет.
Сдав вступительные экзамены, я тут же отправился изучать доски с объявлениями о наборе рабочей силы. Для меня это была проблема номер один: на стипендию я не протянул бы, как и Андрей, а на маму особенно рассчитывать не приходилось. Правда, был еще Геннадий Иванович, но это уже попахивало милостыней, а такие штучки мне не по душе. К счастью, я быстро нашел то, что мне было нужно: проектной конторе «Сельэнерго» позарез требовались машинистки, разрешалось брать работу на дом.
Крючки у меня лежали в кармане, и я отправился туда. В приемной сидела девчушка и уныло клевала одним пальцем по клавишам, надолго замирая и разыскивая нужную букву или цифру. Меня просто смех разобрал, когда я ее увидел. А их, ее и управляющего, смех разобщал, когда они узнали, зачем я пришел: видимое ли дело — парень-машинистка! Правда, когда я сбросил протезы и, нацепив крючки, сел за машинку, им стало не до смеха: управляющий прикусил губу, а девушка так побледнела, хоть ты ей воды подай или валерьянки. Не я спокойно вставил в машинку лист бумаги и рассыпал такую трель, что оба лишь переглянулись.
С того времени я раз в неделю брал у них на перепечатку кипу всякой технической документации. Вместе с остатками стипендии, того, что я подрабатывал в «Сельэнерго», и пенсии по инвалидности мне вполне хватало на все необходимое. К третьему курсу я начал переводить для молодежных газет разные мелочи из зарубежного юмора: я неплохо знаю английский, немецкий и несколько славянских языков, так что о деньгах беспокоиться не приходилось. Можно было при случае даже Андрею десятку одолжить.
Одним словом, как я уже говорил: «Все хорошо, прекрасная маркиза…»
Кстати, о пенсии. Мама получала на меня пенсию за погибшего отца, эту пенсию платили до восемнадцати лет. Правда, если учишься, срок продлевали, но там уже надо было выбирать: или пенсия, или стипендия. Мне пенсию продлили на все время, пока я не закончил школу, а в университете я от нее отказался: стипендия была больше. Так вот, еще до всего этого мама стала добиваться, чтобы вместо отцовской мне назначили обычную пожизненную пенсию, как инвалиду первой группы; в душе она не очень-то верила, что я чему-нибудь выучусь и сумею на себя зарабатывать. Страшно она боялась, что вдруг умрет, а я брошу свою учебу и останусь без куска хлеба в самом прямом, а ни в каком не в переносном смысле.
С этой пенсией получилась целая петрушка. Инвалидом я стал, не имея ни одного дня трудового стажа. Да и откуда он мог у меня взяться, тот стаж, если искалечило меня в тринадцать неполных лет? Ну, пас я баранов в эвакуации и еще как-то помогал маме, чтоб с голоду не сдохнуть, так ведь все пацаны тогда работали, а наши трудодни на матерей писали.
Если бы до того проклятого взрыва я хоть день проработал на заводе или в какой-нибудь конторе, к примеру, мальчиком на побегушках, мне тут же назначили бы пенсию без хлопот и забот. А так нужен был год трудового стажа, год, и ни неделей меньше.
Я теперь, конечно, понимаю, что никаких таких прав на государственную пенсию у меня не было — я не инвалид войны, не инвалид труда, за что же мне платить?… Но что ты со мной сделаешь, если я выжил? Не милостыню же идти просить…
Теперь закон такой приняли — платить тем, кто стал с детства инвалидами, без всяких разговоров. А раньше не было его. И никто ничего не мог сделать.
Куда она только не писала, моя бедная, не шибко грамотная мама, сколько она бумаги извела — Алексею Толстому еще на одно «Хождение по мукам» хватило бы. Груду ответов собрала. Все сочувствуют, все сожалеют, и все одно твердят: год стажа, иначе ничего не будет.
Наконец взялся за это дело Геннадий Иванович, пристроили меня на комбинат ручного труда (самое подходящее для безрукого место!). Есть такое богоугодное заведение для инвалидов. И. принялся я выколачивать трудовой стаж.
Комбинаты ручного труда создавались из самых гуманных побуждений: дать инвалидам посильную работу, занять чем-то людей, которые не могут пойти ни на завод, ни на стройку. Все было хорошо, и все было плохо: тебе каждый день напоминали, что ты не такой, как все, что ты инвалид, как будто сам ты про это не помнил.
Работа… Какая там была работа, слезы, а не работа. Раз в месяц домой привозили «сырье»: бумагу, крахмал, нитки — всякую дребедень, в зависимости от того, какое задание. Приходилось клеить конверты, кульки всякие, коробочки, бахрому вязать — нудное, бессмысленное занятие, потому что знаешь: одна машина за час наклеит больше кульков, чем ты за всю свою жизнь. Я сначала волком выл от такой работы — представьте себе шестнадцатилетнего мальчишку, который должен день за днем клеить кульки и думать, что он больше ни на что не пригоден. Потом ничего, притерпелся. Мама меня вытянула. Она приходила с работы, молча садилась рядом со мной, ловко резала бумагу и клеила, клеила, клеила эти проклятые пакеты далеко за полночь, и засыпала, уронив на них голову, и намазанные клейстером обрезки прилипали к ее волосам.
Позже, когда у меня сводило от карандаша судорогой мышцы рук и плечи, когда я, отупев над задачами по тригонометрии, над химическими формулами, забрасывал учебники в угол, зарывался лицом в подушку, перед моими глазами вставали кульки из плотной коричневой бумаги и тягучий клейстер. И я вставал и снова садился за стол, подкатывая локтем карандаш. Это неправда, что силу дает только любовь, — ненависть делает это так же успешно. Стоило мне примириться с кульками… Даже не хочется думать о том, чем бы это закончилось.
Совсем неожиданно ко мне пришла подмога: соседские ребятишки-тимуровцы. Однажды целой гурьбой они ввалились к нам в дом, и после уже я не знал от них отбоя.
Они набрасывались на эти кульки с такой веселой яростью, что мои месячные запасы «сырья» иссякали через три-четыре дня. На комбинате я сразу вышел в ударники, я мог бы со своими помощниками перевыполнять план за всех инвалидов нашего города, но там тоже не дураки сидели, особо разгоняться не давали. Знали, откуда появилась у меня такая прыть. Присылали материала, чтоб набралось на человеческую пенсию, и довольно. Не один ты такой на государственной шее.
Так прошел год. И я получил право на пенсию как инвалид труда. Правда, выдавать ее мне стали позже, уже в университете, вместе со стипендией.
