Они неслышно прошли по лестнице, пригнулись под окном кухни, проскользнули за дом и оказались почти в полной темени перед срубленным косогором, где из земли вполне удобными ступенями торчали корни инжирного дерева. Харламов вспрыгнул наверх, потом по очереди вытащил за руку женщин, по очереди приобняв каждую, когда они выпрыгивали к нему на косогор. Рукопожатия и полуобъятия сразу сблизили их, они стали как бы единым организмом, переползающим на коленях через тропинку и по сырой траве сада к ближайшему, еще не ими, но уже кем-то обобранному дереву. А от него дальше, вглубь, потому что первые ряды деревьев были чуть освещены далекой одинокой лампочкой на столбе возле запертых, охраняемых ворот огороженного со стороны улицы сада.
— Что будет, если поймают? — спросила Аня шепотом.
— Поволокут в контору, — шепнула Марина.
— Напишут на работу?
Я сдамся добровольно, а вы смывайтесь сразу, если накроют, — шепнул Харламов, и они, зажимая рты, прыснули совсем по-девчоночьи.
Небыстро, неслышно, обмирая при каждом треске сухой веточки под коленом, то перешептываясь и сдавленно смеясь, то бездыханно прислушиваясь к шорохам, они переползали от дерева к дереву и брали только снизу, чтобы не вставать, чтобы не увидели.
— Будем класть мне за пазуху, — предложил было Харламов.
— Зачем? — отклонили они. У них оказались с собой полиэтиленовые мешочки. Харламов был смущен не столько очаровательной, может быть, предусмотрительностью, сколько
произвольным нарушением классического порядка ограбления садов. И все трое, как по команде, упали на землю и прижались к сырой траве, когда услышали сначала неблизкое троекратное чиханье, затем более близкое, тоже троекратное, затем шаги, неторопливые, спокойные, и снова чиханье, перемежающееся не то стонами, не то зевками. Тихо, ловко, как ящерицы, женщины уползли от Харламова, пятясь, оставив рядом с ним до половины наполненные пакеты, и притаились в круглой купе широколистой травы, высоко выросшей между рядами, там, где в позапрошлом каком-то году жгли, вырубив перед тем дерн, палые листья,
И вот из-за деревьев вышел и двинулся мимо них, прошел, не сгибаясь, не боясь света лампочки, еще раз громогласно чихнув чуть не над головой Харламова, согнутый под мешком, сосед Петя. Он прошагал к своему забору, спустился по бетонным ступеням и исчез, хлопнул вскоре дверью, и было слышно, как он опять расчихался, но уже дома.
— Сторож? — шепотом спросили дамы, выползая из лопухов.
— Такой же, как и мы, — ответил Харламов тоже шепотом. — Испугались? Уйдем?
— Не-ет... — Они расхрабрились. — Не уйдем.
И снова на ощупь одно за одним укладывались в ладонь прохладные тельца мандарин, и снова, теребя волокнистую плодоножку, Харламов угнетался молчаливым упреком, истекавшим к нему в ладонь, и удивлялся, что чувствует вину перед несовершившимся таинством созревания, сокрушался, как быстро вина сменяется нетерпением, а если отрывалось совсем плохо, то и злостью, небольшим, но заметным озверением.
— Тише! — сердито шептали женщины.
— Ножницы нужны, — сердито шептал Харламов.
Они вернулись к дому, к тому месту, где торчали на обрыве корни смоковницы. Харламов прыгнул в темноту двора, затем к нему соскочила Марина и сразу же, осторожно торопясь по неровной темной земле, стала уходить к дому, как будто уже знала, что тем надо теперь остаться двоим. Аня присела над обрывом на корточки и ногой искала для себя опору, но он поднял ее, не чувствуя тяжести, она встала ему коленом на грудь, и в этой смелой, почти акробатической позе, с обвитой вокруг его затылка рукой и твердым, упирающимся в него коленом, в позе близости и отчуждения, цепкости и отталкивания соскользнула наконец и тихонько встала. Мгновение сделало их другими.
Харламов отдернул руки, ужаснувшись тому, что вошло в него.
— Как в горах глухо темнеет! — прошептала она.
— Мне в темноте легко, как тигру, — ответил он.
— Вы что-нибудь видите?
— Конечно, все вижу. Например, ваши пальцы в босоножках, ногти покрыты лаком, а мизинцы оттопырены, смотрят в сторону. Вы за ними присматривайте, убегут!
Она засмеялась.
— Что вы еще видите?
— Я вижу, что вашим ушам скучно под косынкой, они только и мечтают о том, чтобы выскочить наружу, это возможно?
— У меня и уши оттопыриваются, говорю только вам, никто об этом не знает. С детства их прячу под волосами, ужасно страдаю! — снова засмеялась она.
Было душно. Между туч, преобразив и сад, и гору, высунулась кособокая луна. На террасе, накинув на плечи одеяло в пододеяльнике, дежурила хозяйка.
— В нашем саду не вздумайте, — сказала она, имея в виду мандарины.
Харламов
Итак, Харламов.
Харламов привез с собой работу и жил здесь уже давно, с сентября. После жаркого сентября и октябрь установился жаркий, и море было по-летнему теплым, но вечера пронизывала осенняя необъяснимая тревога. Несметно расплодились пауки. Тонконогие, с булавочно-маленьким туловищем рассеянно гуляли по потолкам тенистых помещении, а лохматоногие, коренастые с мрачным разбойничьим терпением ждали добычи на припеках дорожек или в расщелинах горячей штукатурки. Чинные летом лебеди удирали из прудов парка покачаться на морских волнах либо устраивали скандалы между черными и белыми семьями. Люди только и говорили, что о разводах. Отдыхающие в городке мужчины по одному или по двое с утра уходили горными тропинками к доступным вершинам, и рюкзаках у них завидно позвякивало а каждая одиноко обедающая и ресторане женщина обязательно оказывалась кандидатом наук.
Возможно, вечернюю тревогу источали столетние кипарисы, посаженные монахами вдоль булыжной дороги. Потемневшие за лето, они все еще продолжали темнеть, и, казалось, именно из их перстоподобных крон исходило на городок сумрачное предостережение.
В доме, где Харламов снял комнату, надеясь, что к жизнь свое отбурлила и будет тихо, все еще было много праздного народу. Редкое утро дом оставался пустым. То кто-то бесхитростный усаживался на террасе с транзистором, то кто-то изощренный вальяжно гладил там же светлые вечерние брюки, имел желание подискутировать об искусстве и держал наготове какую-нибудь колкость. Был молодой ленинградец, снедаемый любовным горем красавец. Он изучал в углу террасы повадки паука-охотника и нервно насвистывал, забыв о времени, о завтраке, о море. Вероятно, из паучьих эскапад он извлекал для себя нечто назидательное. Была женщина из Казани, был парнишка из Туруханска, бурильщик Володя. Ты откуда? Из Москвы. Высоцкого видел? Жил с ним в одном доме. Смотри... таким не шутят! Я не шучу. А если не шутишь... если действительно не шутишь... пойдем, слушай, пойдем выпьем!.. А?.. За тезку моего Володьку!.. если не пошутил...
Был еще инженер из Харькова, руководитель группы, как он называл себя. Его раздражала отъединенность Харламова. «Художник от слова «худо»», — с улыбкой возвещал он, стоило Харламову появиться на террасе. «Каждый понимает в меру собственного величия», — с терпеливой улыбкой отвечал ему Харламов, хотя при одном виде инженера ему хотелось уехать. Харламов ждал дождей.
Он просыпался рано, раньше всех в доме, даже раньше хозяев, и сразу же, пока его никто не видел, уходил на берег, на большую скалу либо усаживался в углу двора под эвкалиптом за сиреневыми кустами. Он пережидал, пока все разбредутся и станет тихо.
Глубокое молчание скалы печалило. Пейзаж за старой сиренью — с переливчатым сиянием утреннего моря, с тонкой излучиной пляжа, со слабеньким деревцем на краю мыса — тоже был грустно бессмертен. Таинственная энергия аккумулировалась в печали этих мест, казалось, стоило подключиться к ней, и истинные, не суетные, не случайные, не придуманные образы лягут на бумагу. Однако время шло, и Харламов уже стал беспокоиться, что не справится. Вечерами, когда кипарисы включали свое тревожное излучение, тихая паника начинала трясти его, как лихорадка. Наверно, если бы в железнодорожном расписании был вечерний поезд на Москву, в один из вечеров он собрался бы и уехал к привычным стенам мастерской, к привычному многооконному нагромождению, к серому, нормально осеннему московскому небу. В конце концов, три года не ездил к морю, говорил он себе, мог бы обойтись и на этот раз. В конце концов, и это было проверено, если начинает от усталости давить сердце, достаточно как следует выспаться. И сустав на пальце правой руки, так напугавший его зимой, кажется, не болит. Но по утрам он чувствовал — вот-вот, еще чуть-чуть, еще немного, самую малость осталось дожать невидимый рычаг, и сознание ухватит то безусловное знание единственности формы, и он со всей, какая сохранилась в нем с детства, доверчивостью отдавался именно этому утреннему предчувствию.
— Будущее есть предчувствие плюс время, — бодро говорил он себе по утрам, а на вечер у него было припасено иное: прошедшее есть воспоминание минус время. Он почти физически, почти с ветерком ощущал скорость скользящей по вечности нулевой точки, стыка между прошедшим и будущим — тем, чем и была его реальная жизнь. И каждый вялый миг существования был не жизнью, был скольжением из ничего в никуда.
